Не могу сказать, что я никогда не думал о Грейнджер как о привлекательной девушке, скорее наоборот. Где-то на пятом или шестом году её формы стали явно лучше, и, несмотря на статус её крови, я время от времени очень живо представлял наш секс.

Я чувствую её тёплое дыхание на шее. Глаза резко открываются, и я понимаю, что смотрю прямо на вырез её рубашки. Вздрагиваю.

Грейнджер тихо ругается, убирает руку, засунув указательный палец в рот и посасывая его кончик.

— Грейнджер?

— Всё в порядке, — отвечает она, всё ещё обхватывая губами палец. — Я просто порезалась ножницами. Дай мне секунду, я быстро обработаю его, — бормочет себе под нос. Потянувшись за своей палочкой, она замирает — понимает, что поранила именно рабочую руку, и её глаза наполняются паникой.

Я издаю тихий стон, как будто она причина всех моих неприятностей, и пробираюсь к тумбочке, чтобы взять палочку из ящика.

— Ты уверен, что знаешь, что делать? — многозначительно спрашивает она.

Мои глаза вспыхивают, и я тупо смотрю на неё.

— И это говорит мне девушка, которая убеждала, что легко может сделать простую стрижку, а потом чуть не отрезала себе палец.

— Я порезалась, потому что ты дёрнулся!

— Ну, я дёрнулся, потому что… — слова застревают у меня в горле, а мозг отчаянно пытается придумать оправдание. Не могу же я сказать, что смотрел на её вырез. Вместо этого я ухмыляюсь. — Потому что ты не умеешь стричь волосы, — слабая попытка, но хотя бы попытка. — Просто заткнись и дай мне руку.

Она кладёт свою ладонь в мою. Кровь капает из пореза, который, на самом деле, достаточно глубокий, и несколько капель попадают на мою руку. Она напрягается, когда я произношу исцеляющее заклинание, наблюдая за тем, как свет движется вокруг раны и мгновенно залечивает её. Тергео — и следы крови исчезают. Отпускаю её руку, пока сердце бешено бьётся.

Этот момент кажется… интимным и почти электрическим — я практически ощущаю разряды тока, пока держу её руку. Отступив назад, я чувствую, как напряжение спадает, мрачно улыбаюсь ей и бросаю палочку на кровать.

— Спасибо, — тихо говорит она, когда я сажусь обратно на тумбу.

Больше не произнеся ни слова, она продолжает издеваться над моими волосами. Мои глаза закрыты. Мысли тоже.

— Ладно, — объявляет она бодрым голосом. — Готово.

Она произносит ещё одно трансфигурационное заклинание и протягивает мне ручное зеркало.

Оу. Я крайне удивлён, но результат её трудов выглядит вполне достойно. Если игнорировать серую кожу и впалые морщины на лице, я выгляжу более похожим на себя, чем когда-либо за последнее время.

— Ух ты, Грейнджер.

— Видишь! Не так уж я и плоха! — гордо заявляет она, становясь передо мной со скрещёнными на груди руками и торжествующей улыбкой на лице.

— Что ж, могу отметить, ты провела много времени, пуская слюни на меня на шестом курсе. Стрижка практически идентична, — я не могу удержаться от смешка, когда её челюсть гневно падает.

Гермиона хмурится и бормочет что-то о том, какой я неблагодарный болван, прежде чем устремиться к выходу. Мельком, но я вижу победное выражение на её лице.

— Спасибо, Грейнджер! — кричу я ей вслед, всё ещё смеясь.

Не разворачиваясь, она показывает мне средний палец и уходит. Понятия не имею, что значит этот жест.

***

Одиночество становится тяжелее в трезвости. После нескольких часов созерцания одних и тех же стен, мои дрожащие ноги ведут меня вниз по бесчисленным лестницам Норы. Я слышу звуки, доносящиеся из кухни, и сворачиваю за угол, морщась от естественного солнечного света, льющегося через огромные окна.

Молли стоит у плиты — готовит; от аромата, наполняющего кухню, у меня текут слюни. Я прочищаю горло, и она вздрагивает, поворачиваясь ко мне с поднятой палочкой.

Похоже, я не единственный человек, который не может избавиться от последствий войны.

— Драко, дорогой, — её челюсть отвисает, а грудь тяжело вздымается, — я даже не могу вспомнить, когда в последний раз видела тебя вне…

— Да. Ну, сегодня мне лучше. Я подумал, что мог бы… — я поднимаю подбородок, стараясь придать себе немного гордости. — Я подумал, что мне стоит подышать свежим воздухом.

— Ты уверен, что готов? — она смотрит на мои дрожащие ноги и на то, как я опираюсь на кухонную тумбу.

Мой внутренний голос подсказывает мне солгать, но я чувствую, что могу сейчас же упасть на сколотую плитку под моими ногами. Руки находят потёртый деревянный стул передо мной, и я цепляюсь за него. Вероятно, я переоценил себя в готовности выйти на улицу сегодня.

Молли читает меня как открытую книгу. Она взмахивает палочкой, и в воздухе появляется старая деревянная трость.

Она хватает её и рассматривает. У меня перехватывает дыхание, когда она протягивает древко мне.

Слишком яркие вспышки воспоминаний врезаются в мозг: уже в детстве отец резко бьёт меня по позвоночнику, подгоняя; колотит по ногам за проступки подросткового периода; доблестно вручает мне её после принятия миссии перед шестым курсом.

Молли всё ещё держит деревянную трость со стальным наконечником. Я понимаю, что это просто помощь. Но эта помощь погружает меня в тёмные моменты моей жизни.

Я вздрагиваю и закрываю глаза. Дыхание учащается, а рука по инерции тянется к карману, где обычно лежит заветный пузырёк. Я не хочу быть здесь, я хочу в туман.

У меня подкашиваются ноги, и я слышу, как трость с грохотом падает на пол — Молли подлетает ко мне: одной рукой подхватывает талию, а другой обнимает за плечи.

Я неохотно наклоняюсь к ней и пытаюсь дышать через нос.

— Как насчёт того, чтобы присесть и немного перекусить? — тепло предлагает она. — Посиди немного, поешь, наберись сил. Я как раз собиралась прогуляться вокруг дома, может быть, ты присоединишься после обеда. Что скажешь?

Мой внутренний голос подсказывает мне ухмыльнуться, выплюнуть что-нибудь язвительное и снисходительное.

И только, когда я смотрю в её голубые глаза и думаю о своей матери, я останавливаюсь. Это причиняет глубокую боль; я и не подозревал, что такие глубины существуют.

— Ладно.

Слово повисает между нами. Не знаю, кто из нас двоих больше удивлён, что я согласился.

Я ужасно голоден, но уже через несколько ложек супа, я чувствую себя отвратительно.

Она берёт меня за руку, игнорируя трость, лежащую на полу, и мы идём на задний двор. Свежий воздух обжигает, наполняя мои лёгкие, и я не могу удержаться от смеха, когда ветер ласково щекочет мои волосы.

Когда в последний раз я был на улице? На битве в Хогвартсе?

Конечно, это не может быть правдой. Но прошло уже несколько месяцев.

— Какое сегодня число? — хриплю я.

— Сентябрь, — печально говорит Молли. — Сегодня четвёртое сентября.

— Я здесь уже четыре месяца?

— Боюсь, что так, дорогой.

— Почему вы просто не вышвырнули меня? — спрашиваю её, мой голос сквозит недоверием. Я не в силах поверить, что кому-то не всё равно.

Глядя на неё сверху вниз, я пытаюсь понять, кто же эта маленькая полная женщина — вся в муке, её рубиновые кудри собраны в беспорядочный пучок на макушке, вьющиеся кончики торчат отовсюду.

— Я знаю о том, что произошло в прошлую Пасху в поместье, и Гарри говорил о твоей маме в Запретном лесу…

Я грубо перебиваю её, выплёскивая всю желчь, что копилась во мне годами:

— Мы не хорошие люди, чёрт возьми! Мы не заслуживаем даже ваших попыток идеализировать нас. Моя мать сделала то, что сделала в ту ночь, только чтобы спасти меня, и я сделал то, что сделал, пытаясь спасти свою собственную задницу. Это было исключительно самосохранение, разве вы не понимаете? Мир состоит из скрытых мотивов. Я не хотел, чтобы Гарри убил Сами-знаете-кого и спас всех грязнокровок. И тем более, чтобы он стал амбассадором света и надежды, несущим добро и объятия в этот мир.

— Ох, заткнись, — упрекает она меня так похоже на Рона Уизли, что я почти смеюсь. — Ты искренне считаешь, что я боролась с Воландемортом ради того, чтобы мир наполнился объятиями? Я убила Беллатрису Лестрейндж, потому что она собиралась убить мою дочь. Я боролась за мир, где мои дети будут в безопасности. Где мои внуки могут узнать об этом страшном времени только из учебников и никогда не увидеть этот ужас своими глазами. Я верила в то, за что мы боролись, но моей главной целью была моя семья. Мы, — она показывает на пространство между нами, — не такие уж и разные.