Пиво кончилось, задрожало, испарилось, исчезло, не оставив мне выбора: только идти за новой бутылкой, вскрывать её, выпивать и съедать орешки, грызть их, выплёвывая кожурки, летящие на асфальт, укрывающий землю, текущую и волнистую, топящую корабли, выбегающие из крана, плывя внутри раковины, забитой, не пускающей воду, данную для самоубийства китов и для жизни людей, сотканных из сухожилий, крови, мяса, отвёрток, молотков, пил, топоров и машин.
«Шизофрения делает человека животным, а животное – богом».
Я гулял, разглядывая людей, встречая то Пастернаков, то Заболоцких, с разницей смерти в четыре года, то есть видя вечно живых, не умирающих, не уходящих в землю, будто бы по делам, на час или два, но так, чтобы обязательно ждали к обеду, к поеданию супа, хлеба и сыра, поданных верной женой, служащей год, не более, а потом идущей на сдачу, на лом, стоящий не дороже десяти рублей за килограмм, если не брать души.
«Покой наступит тогда, когда человек превратится в дом. А пока он дорога».
Позвонил Светлый, пригласил к себе в гости, на Рахова, где будет ещё один человек, пришедший пешком, чтобы сбросить вес, похудеть. Я думал над ответом, говорил ни о чем. В итоге сказал, что занят, буду с родителями покупать картошку, лук, свёклу, капусту, Австрию и Тунис. Отшучивался как мог, бросал слова, говорил, наступал на лужи, спешил, медлил, обходил людей, совал в рот сигарету, вытаскивал, шёл, ломал расстояния, раскинутые и брошенные, как сеть и ребёнок, созданные одним движением и дыханием, равным танку Т-34, шагающим на Берлин.
«Умирать – это убивать».
Разговор прекратился, а я заметил, что приблизился к дому, потому поднялся пешком, открыл дверь и проскользил в квартиру, похожую на перезрелый томат, который я раздавил. Испачкав одну из ног.
«Остаётся только взять бытие, достать из чулана, где его прячут люди, нарезать тонкими полосами, для чего у меня есть сознание, приготовить на пламени и вкусить».
Никого не было, я взял томик Акутагавы, сигарету и зажигалку. Пошёл в туалет. Покурил, прочитав рассказ. После долго мыл руки, глядя в свое лицо, на Колизей, на Храм Христа Спасителя, то есть на песню Талькова «Я вернусь», текущую от одного уха к другому. Я отмечал худобу, хотя фейс был другим, заросшим, неровным, полным. Он опускался к шее, образуя трамплин, с которого слетел Шумахер, разбившись и став никем.
«Я скачу на коне, то есть на сотне банок, на которых написано „мясо“, звон консервов разносится на тысячи километров, навстречу мне летят говядина и свинина, мы врезаемся, смешиваемся, сражаемся, убиваем друг друга, вскрываем жестянки, из которых вылетают пчёлы и осы, жалят меня, низвергают, спускают с небес, превращая в немощного старика, сеющего свои произведения, чтобы взошли великаны, краны, поднимающие землю на небо, где всё иное – бог».
На кухне погрел воды, налил в стакан, добавив соли, соды и йода, прополоскал зубы и вытер рот, заросший с обеих сторон, похожий на желание Гитлера завоевать весь мир, устремлённый к Мюнхену, слушающий речи, наполненные пивом, брызжущие слюной, летящие к Москве, к Лондону, к Вашингтону, к Пекину – к сладким пирожкам, тающим во рту индийских детей, делающих Бомбей.
«О, я умею проигрывать, я беру свою самую значительную мысль и ломаю её об колено, я выбрасываю обломки, которые продолжают жить, не умирают, превращаются в пламя, вспыхивают, сгорают, а их дым устремляется в небо, превращаясь в облако, идущее стальными дождями. Точками и полосками».
Включил The Eagles, надев наушники, сделал пару движений телом, изображая танец, то есть то, чего нет, разбег, испуг и полёт с горы, будто божий сын, распятый за расхождения слов, за непонимание понятия родины, в которое Иисус вложил всю вселенную, исключая Землю, планету, выдуманную для его отсутствия и изгнания, показанного Звягинцевым, скушавшим перед снятием фильма десять ягнят, двадцать свиней и тридцать коров, чтобы продержаться хоть день, не голодать, не думать о еде, созданной для него.
«Я хочу стать меньше, меня пугают мои собственные размеры, я настолько велик, что не вижу земли, а тем более людей, их дела, их стремления, договор Спартака с Реалом, подпись клерка на чеке, удар пацана по мячу, отдых в Турции и в Египте, секс мужчины и женщины. Мне надо сократиться, если надо, исчезнуть, тогда я стану нормальным. Когда меня не станет, я смогу жениться, завести ребёнка и устроиться на работу. Пустота будет дальше жить».
Музыка кончилась, я устал от неё, не ощутив энергию и не устроив балаган, разборки и голод, не срезав десятка роз из сада мадам Тюссо, из фильма «Дом восковых фигур», танцующих мазурку и вальс, приглашающих к себе, в бытие, в онтологию, в царство Ницше и Вагнера, двух друзей, которых рассорила манная каша, приготовленная Саломе Лу и вылитая в унитаз, чтобы она не досталась никому, а она сама, то есть женщина, вышла замуж за генерала Ланского, высеченного из гранита и стоящего на берегу Невы, текущей к ногам Дюма. Так всё и вышло: я бросился на диван и лежал не менее получаса, пока не пришла сестра и я не пошёл пить кофе.
«Все живут так, будто времени нет, потому что время есть всё: сапоги, ладони, поцелуй, девушка, машина, клубника, лопата, компот».
Поговорили о книгах, вспомнили Бротигана, писавшего образами, совавшего палец в огонь и капавшего пламенем на страницы, вдыхавшего ароматы пивных бутылок, сжигавшего тысячи калорий в день, сбежавшего от сорока тысяч невест, жившего в четырёхстах городах и снёсшего себе полчерепа выстрелом из ружья, чтобы последняя книга была дописана и воробей клевал хлеб за окном, разбитым ударом ветра, пришедшим с улицы, где прошли детство и юность мальчика из романа «Чтобы ветер не унёс всё это прочь», написанного гениально, то есть коряво, густо, однообразно, насыщенно и сжато, бросаясь словами, мыслями, домами, цирком, театрами, ресторанами, кузнечиками, сусликами, женщинами, пылесосами, мерседесами, жонглируя ими так, как стреляет танк и как рубит мясо мясник.
«Главная книга та, которая быстро перемещается по полю и забивает голы».
Поставил на пламя суп, перемешал его ложкой, поперчил, посолил, захотел томатного сока, но не пошел за ним, хоть он и стоил всего тридцать рублей, немного, если брать размеры вселенной, где человек растёт вместе с её познанием, погружением вглубь, открытием новых планет и звёзд, ласкающих душу людей, врываясь в тюрьмы, в которых открываются тайны космоса, творения, потому что баланда и чёрствый хлеб – это Сириус и Юпитер, сам Млечный путь, неотличимый от камеры, набитой битком людьми.
«Жизнь – это путь жука, хомяка, кабана, коровы, слона, медведя, пингвина, крысы и муравья. Но ясно, очевидно, что из всего этого надо вырваться, хоть это и накрывает с головой, хоть и не продохнуть, потому что в один из дней 1999 года девушка помочилась между пятым и шестым этажом моего подъезда, пока я стоял у лифта и курил свою первую сигарету, пахнущую Москвой».
В комнате, сумрачной из-за маленького окна, писал, набрасывал текст на смартфон, немного, издалека, приближаясь к настоящему, вклиниваясь в него, сбоку, со стороны, требуя пропустить, чтобы я смог проехать, влиться в поток машин, состоящих из повседневных дел, заключения договора, распития пива, приготовления завтрака, отдыха у реки, перевода денег, чтения книги, глажки белья и просмотра фильма «Сид и Нэнси», где герои путешествуют по Кавказу, едут в Чечню, но попадают в плен в Грузии, к сванам, которых осталось немного, потому они агрессивны и злобны, горячи и дики, требуя независимости, высоты и кареты для Чацкого, чтобы он укатил в Иркутск.
«Сид Вишес плотно сидел на наркоте, разъезжая по Лондону, заказывая пиццу на каждом углу, размазывая скинхедов взглядом, выступая в клубах, кидая пальцы, уводящие к телу, тощему и худому, сыгранному в фильме после того, как оно кончилось и превратилось в жирный ком колбасы, висящий на прилавке, вызывающий слюноотделение и шевеление червяков в животе у грязных покупателей, изваянных из шлака и пота, кошельков и умов, стёртых, раздавленных, выпитых, съеденных дифтеритом, забитых гвоздями в стену, умерших через сон, который равен повешению, идущему нарасхват».
