Я вышел из дома в пятнадцать ноль-ноль. На мне было всё случайное, купленное в «Спортмастере» и нигде. Я поклонился воображаемой женщине и поздоровался с отсутствующим мужчиной.

– Месье, я глоток вина.

Никто не ответил.

– Мне ответили все.

Я прошёл по улице, сел в автобус и скрылся из глаз людей, которые смотрели на меня из-за штор. Я жил в России, выезжая иногда на Кавказ, но всегда возвращался в Саратов, что принял ночь. Узкие улицы и город, выпадающий изо рта старика в виде зуба.

«Он выпущен – на свободу. Он летит в грудь противника. Убийца, точнее – град».

Я доехал до Вавилова, слез, прошёлся пешком.

– Вы не заплатили за проезд, – раздавался в моих ушах голос водителя, хотя тот промолчал, получив семнадцать рублей. Я двигался к набережной, вдыхая в себя асфальт. Люди плыли в замедленной съёмке. День подходил к концу. Унося запредельное и дорогое. Жизнь, смерть и будущее.

«Всё Довлатовым грезишь, его смертельным оружием, его миллионами долларов».

Я писал книгу, но записывал только те мысли, что переживали ночь, которые я мог припомнить наутро. Рождённые в темноте.

«Хорошо бы вина, если позволит желудок, не возьмёт в кольцо выпитое, не раздавит и не уничтожит. Не оставит в живых ни капли».

Зашёл по пути в кафе. В нём было тихо. Два посетителя. Третьим являлся я. Мне захотелось Крымского. Ничего.

– У нас только Прибалтийское.

– Пожалуйте мне стакан.

Официантка принесла заказ, смахнула крошки со стола и ушла.

– Исчезла, – промолвил я.

Шляпа лежала на столе, очки высились на носу.

«Босиком по заре».

Я взял кусок хлеба, начал макать его в пиво. Есть, потому что так. Затем купил себе шоколад, но он пах вяленой рыбой. Разочарованию не было конца. Я макал ус в стакан. Вздыхал и писал письмо. Отправил его со смартфона. Знакомой, чьё имя Сон. Но та занесла меня в чёрный список и ответила с новой страницы:

«Вы мне писали. Я тронута. Сейчас так мало мужчин, читающих настоящие книги. Они похожи на крошки, рассыпанные голубям. Зимой, когда очень холодно. Пишите. Не исчезайте».

Я прочёл письмо и поправил очки.

«Что за смерть, воскресенье, юность».

Вышел из помещения, зашагал по проспекту. Я удалялся от кафе, как приближался к нему. Тридцать минут назад. Следы уводили вниз. К воде, у которой больно. Моё дыхание совершало круговые движения и топталось на месте. Мне не нравилось это, но город запер меня в себе. А к городу стянулись все силы планеты. Чем больше был я, тем тяжелее и выше становились люди вокруг меня. Они росли вместе со мной. За ними стоял весь мир.

«Какие горы на горизонте. То ли зрение обманывает меня, то ли оно стало острым. Я должен оседлать их силой своей мысли. Подняться на самый верх. Чтоб звали меня вершиной».

Я приблизился к воде. Стоял, выпуская речи:

– Я гнев и я злость. Мои очки прожигают мир. За ними безумные солнца. В мои глаза боятся заглядывать. Ослепляют они. Обжигают. Палят. Сатана и господь – это мои глаза. Потому меня все запомнят в профиль. Так я похож на плоть.

Ко мне приблизился человек:

– Только не ругай и не бей. Дай мне десять рублей. Не хватает на транспорт.

Я смутился. Мужчина наверняка слышал мои слова. Потому и так начал. Ничего, но пройдёт. Я пошарил в кармане. Отыскалась монета. Протянул её в руку.

– Благодарен тебе.

Человек удалился, превратился в щепотку пыли, которую я положил на ладонь и сдул. Я достал сигареты и спички. Закурил. Задымил.

«Нет ни одного человека на земле, близкого мне по духу. Таково одиночество. Где нет ни одного своего, все свои. Просто нужно усилие и поворот меча. Целящегося в сердце».

Я двинулся в путь. Вокруг головы смотря. Девушки, парни, пара старух, бомж, семечки, рассыпанные на асфальте, урна, бычок, пластмассовое веселье, скомканное и разбитое, голуби, воробьи.

«Удар настигнет либо планету, либо меня. Чья рука тяжелей, мраморней и сильней».

Достал платок. Вытер глаза и нос.

«Я помню. Я весь из памяти. Меня постигло то, что должно было случиться с землёй. Я проиграл. Это было тогда. Очень давно. Я помню».

Дойдя до остановки, я сел в автобус. Ехал, прижав голову к стеклу. Читал надписи на сиденьях. Ничего интересного. Ницше мёртв, а Цой жив. Захотелось стереть. Плюнул, растёр ладонью и отдался движению. Машина гремела и бешенствовала. Мотор ревел как младенец.

«Дайте ему молока. Заправьте им полный бак».

Мы поднимались в гору. Проплывали картины из прошлого: банки, молодость, аптеки, почта, магазины и фильмы. Последних было больше всего. Комедии, драмы, ужасы. Сериалы, медленные, ползучие, снятые наспех, на раз-два.

– Сейчас читает книги пять процентов людей. Мои читатели – остальные. Они ждут меня, только меня одного. Вы слышите, люди!

Водитель остановил автобус.

– Выйдите из салона.

– Но я больше не буду.

– Вы пьяны.

– Я не пил.

Все поехали дальше. Затряслись, понеслись. Чтобы возникнуть в пробке. Прекратить исчезать. Я слегка озяб и хотел коньяка. Рюмку или стакан. Глухие провинциальные уголки моего тела подмерзали.

«Боль – это живой организм. Если она нашла приют в человеке, то уже не покинет его. Лекарства только заставят её менять место жительства. Болезнь начнёт кочевать по городам тела: сердце, печень, желудок, мозг».

К тридцати пяти годам до меня дошло: книги, музыка, телевидение, интернет стали моей частью, мной самим, я немыслим без них, потому мне не так уж и плохо, но если взять нож и срезать их, невзирая на боль, останется одно. Одиночество.

«Я всегда был одинок. Я никогда не мог подойти к девушке и познакомиться с ней, меня всегда было слишком много, не могло всё быть частью, я не помещался нигде, я блуждал, я искал, страдал».

Малейшее колебание выводило меня из себя, любое дуновение ветра, сообщение и письмо. Если я посылал свой роман на конкурс, то ответ будоражил меня.

«Меня прочтёт максимум один человек, это равняется всему человечеству, это возможность получить премию, вознестись, хотя возношусь я сам, силой мысли и духа, когда пишу свою прозу, музыку и стихи».

Мне нравилось смотреть на эмиграцию листьев, как они попадали в другую страну, чтобы слиться с ней, стать землёй.

«Есть два вида людей: те, кто скользят по льду, и те, кто проваливаются под него. Лёд – это время».

Я жил в эпоху цветов, проданных на базаре, лампочек, купленных в магазине, книг, написанных мной.

«Ограбить можно только собственную квартиру. Украсть можно только у себя».

Мне было холодно. Выйдя из автобуса, я зашёл в магазин. Зашагал по рядам. Виски, абсент, ликер. Выбрал коньяк в пять звёзд. На кассе передо мной стоял мужик с точно такой же бутылкой. С него взяли на сто рублей меньше.

«Откуда такая несправедливость ко мне, не потому ли, что я философ, молот, безумец, бог. Глыба из глыб, высота из высот. Они проверяют меня на прочность, хотят посмотреть, что я скажу, метну ли я молнию или устрою град. Одно моё слово – и лавина накроет весь город, каждого человека, но сегодня я несказанно добр».

Я вышел из магазина, поправил очки, чёрную копну волос, воротник или шарф. Дома погрузился в молчание, в кресло, в мысли, в смартфон. Стопка книг и бумаг росла на моём столе, питаясь солнцем, расположенным у меня на плечах.

«Среди людей есть несущие стены. А есть обычные, которые можно сносить. Одну за другой».

Безумие вырывалось из меня красным облаком дыма, вставало над городом и порождало вихрь. Оно охватывало людей, прибивало к земле и уносило в небо.

«Дагестанские горы, услышьте меня, напоите вином, новой драматургией, спускающейся с небес, стихами Шекспира, жившего среди вас, мясом барана, пахнущим снегом, я должен начаться, мои тексты гранит и металл, дайте им звучание, скорость, мечту, полёт. Чтобы молодость ушла безвозвратно, а я вдыхал в себя зрелость, макал её в соус, отправлял себе в рот».