<p>

Гнилушкина гать</p>

1. Боурь-трава

   Казалось, на центральной дороге собралась вся деревня. Мужчины и женщины, старики и дети побросали свои дела и толпились теперь на пыльной улице. Вот и Тася, собравшаяся было по грибы, тоже спешила к месту общего сбора. Людей было много, и низенькая женщина, даже поднявшись на носочки, только и смогла углядеть, что справную, тяжелогруженую телегу, запряженную добрым пегим конем, да незнакомого возницу -- коренастого, хорошо одетого мужичка, восседавшего на козлах.

   - Да поймите вы, люди, не могу я дите с собой взять! Ну куда? В гарнизон? Или к симольцам? - спокойно, но громко увещевал чужак.

   - А нам с дедом куда? Два года неурожай. Сами чуть ноженьки не протянули, свои детки от голода пухли. Посмотри в округе -- кору ведь с деревьев жевали. А ты что, разбойник, лишний рот нам подкинуть хочешь? - верещала сухенькая, но все еще бойкая бабка Авдотья. Ее сварливый, переходящий в визг голос невозможно было перепутать. - Не бывать этому! Ты нашел -- твоя и поклажа.

   Тася огляделась в надежде найти более удобное место для обзора и заметила в толпе давнюю подругу Радушку. Вернее, сначала на глаза ей попалась вишневая бархатная мурмолка хранителя Велесиевого Слова Филимона (служитель, конечно же, стоял в первых рядах), а вот рядом с приметной шапкой и мелькнул знакомый голубой платок. Потолкавшись, женщина пробралась поближе к товарке.

   - Доброго здоровьечка! Что случилось-то? - шепнула Тася.

   Рада глянула на подругу большущими глазищами и даже веснушки на ее бледном личике всполошились и заплясали.

   - Здравствуй, Тасютка! Да тут... да тут... - Она набрала воздух в легкие, будто кузнечные меха, и тут же на выдохе затараторила, стараясь не сорваться с шепота: - Мужик ночью на постой к деду Степану напросился, а по утру решил старика с его бабкой одарить -- подкидыша у них оставить. Вон там. Видишь?

   За живым забором из спин и затылков Тасе кое-как удалось разглядеть стоящего посреди дороги ребенка. Правда, больше малыш походил на бесенка: грязные, изорванные обноски, свалявшаяся копна волос цвета свежевспаханной земли, небрежно умытое и оттого все равно чумазое личико и темные, блестящие, будто две спелые ягоды черемухи, глазенки.

   - На вид-то годка четыре, не больше, - сказала Радушка. - Представляешь, такую кроху Авдохе на воспитание? Авдоху - и в мамки!

   Рада не удержалась и прыснула смешком. Находящийся чуть впереди Филимон обернулся и хмуро глянул на шушукающихся подруг. Те разом притихли.

   Выдержав паузу, Радушка тихонько продолжила:

   - Мужик сказал, что на дороге ее нашел. Ну, знаешь участок елового леса, что между нашими Гнилушками и Вороничами? Вот там. Одна была. Он покричал да вокруг пошукал, но никто так и не откликнулся, не вышел. А девочка-то сама ничего объяснить не смогла. Видно, испугалась сильно бедняжка... Небось мамка с папкой с голодухи померли. Или от болезни. Года-то какие были.

   - Ой, да чтоб знала-то, а болтаешь, - фыркнула стоящая чуть позади Марфа -- работница в доме купца Матвея Борисовича. - Онисим говорит, что разбойничьих рук это дело. Наверняка ограбили родителей-то да убили, а девчонку то ли пожалели, то ли спряталась она где. Да только соплюха эта несколько дней одна в лесу провела, а как к дороге вышла -- один Велесий ведает.

   - О-о-ох... - протянула ошарашенная такой новостью Рада. Если уж Онисим сказал, то как тут не поверить? Широкоплечий мужик, редко покидающий дом без топора на поясе - пристальный взгляд, шрам на криво сросшемся после перелома носе да хромота на левую ногу, - сам о себе рассказывал, что раньше служил в царском войске, но меж деревенских ходил слушок, что на самом деле он из лихого люда. Лет десять тому назад он частенько наведывался в Гнилушки к своей зазнобе, да так и вышло, что стал отчимом старшему ее сыну Петьке и отцом новорожденной девочке Вареньке. К несчастью, жена его умерла, когда дочке едва исполнилось три годка. Но Онисим, кем бы он на самом деле ни был, детей не бросил. Затем он оказался крайне полезным человеком для старосты в делах, о которых с праздным интересом не спрашивают. И в итоге в деревне сложился негласный договор: со стороны Онисима - ущерба Гнилушкам не наносить, а со стороны местных - расспросами о прошлом не донимать. Так и стал "своим".

   - Да какой лишний рот с такого воробья? - Тем временем не сдавался чужак. - А подрастет -- так руки-то в хозяйстве не лишние будут! Да люди вы или кто? Разве Велесий не велит помогать сиротам? Ну хоть ты, хранитель, скажи им!

   Филимон тяжело вздохнул и согласно кивнул:

   - Велесий наш Отец, а Яролика наша Мать. Все мы - их дети, а потому братья и сестры. Помочь другому в час нужды - это дело похвальное. Но... - он сделал паузу, прежде чем продолжить, - сие свершение должно быть по воле доброй и по возможности.

   Хранитель Велесиевого Слова слишком хорошо знал местных, чтобы пытаться их уговорить взять на себя лишнюю обузу. Чего-чего, а расходов и не приносящих прибыль хлопот тут не любили. Сколько времени пришлось ему потратить и усилий приложить, чтобы убедить Тимофея Федоровича хотя бы заменить старые, прогнившие доски в гнилушкинском святилище. Филимон искренне верил, что постройка не рассыпалась в труху и все-таки дождалась ремонта по одной лишь воле Велесия. Собственно, в Гнилушках и хранителя-то своего не было -- накладно. Филимон же жил и служил Слову в Вороничах, а в эту деревеньку приезжал пару раз в месяц для проведения обрядов (ибо кто еще, если не он?). Так что портить отношения с местными, зная, что результата все равно не будет, ему совсем не хотелось. Да и в родных Вороничах, чего уж там, не поймут, если он привезет с собой очередную сироту. Все должно быть "по возможности".

   - Тьфу ты, - досадливо сплюнул мужичок, не дождавшись весомой поддержки от хранителя. - Неужто никому дите не жаль? Что же, и мне лучше было ее там одну на дороге бросить?

   Народец загудел. Мужики чесали затылки, бабы причитали, детишки строили рожи или прятались за мамкиными юбками. Однако, желания помочь никто и не изъявлял.