Холодный воздух, при движении наполняющий кабину, скучная, темноватая поутру равнина, недовольство шофера — в самом деле, чего они потащились в такую рань? — пыль в складках сапог, все это, обычное, выявляло нахальную неправдоподобность рассказа дяди Вани. Цвигун в досаде выругался.
Днем у бурового станка, как сменили буровой инструмент, Цвигун присел в изнеможении и заснул, будто провалился. Не слышал, как рукавицы соскользнули с рук.
Бурмастер разбудил его:
— Ты что посреди дела-то?..
Цвигун помотал головой:
— Всю ночь слушал брехню дяди Вани… Как он в Афганистане отбил у басмачей повозку с золотом…
— Это как басмачи его догоняют, а он побросал мешки с серебром в сухой колодец, а там змеи клубками?
— Не… как раб у него был… с горшком на голове.
Вновь меняли инструмент, тарахтела лебедка, вновь Цвигун подцеплял тросом трубы, сдергивал с подставок. Метался с тяжелым ключом, свинчивал тяжелую колонну.
Когда запел, заскрежетал пущенный станок, бурмастер спустился к Цвигуну — тот уже засыпал на ящике, — потряс его:
— Давай про раба с горшком. А я тебе про колодец со змеями.
Зимой дядя Ваня умер. Его племянник сдал дом целиком гидрогеологической партии. За голубями не глядели; говорят, приходит какой-то пацан, из соседских, бросит жмень-другую проса, нальет в корытце воды, а то и забудет налить. Птица разлетелась, иных кошки похватали. В апреле, когда Цвигун по пути в город заночевал в Тополиной Роще, он обнаружил в сарае среди десятка уцелевших птиц красного и плёкую.
Плёкая одиноко сидела на вмазанной в стену доске, красный в своей кастрюле призывно гукал: пришло время спариванья.
Цвигун был ошеломлен: долетели!
Да те ли, усомнился он, взял красного в руки. Голубь впился клювом в мякоть руки. Тот: белоносый, злой и нет когтей на одной ноге.
В сарайчик заглянул бурмастер:
— Хочешь взять на развод?
Цвигун вышел следом за бурмастером со словами:
— Сдались они мне, мусор…
Машина покатила со двора. Цвигун криком остановил ее, соскочил. Вошел в сарайчик, выброшенной рукой, приблизясь, накрыл плёкую, другой рукой сгреб красного с гнезда.
Злясь под взглядом бурмастера, Цвигун в кузове перевернул ящик, протиснул под него птиц. (Позже он разглядит плёкую, найдет в ней свидетельства хорошей породы, и обложит себя: что же посадил их в один ящик, ведь видел — не спарены они.)
В дороге у них была остановка. Цвигун принес катушку ниток, стянул птицам маховые крылья так, что они превратились в палочки.
В недрах заросшего бурьяном двора Цвигун наспех устроил для связанных птиц загородку из кольев и обрывков рыбацкой сети.
Красный бегал вдоль сетки. Просовывал голову в ячейку, с силой упирался ногами. Он был из тех, что связанный, пешком, но придет домой. Распалившись, бросился на плёкую, хватал за виток чуба и трепал. Она жалась к красному и жалобно, просительно уркала.
Красный сконфуженно всхрипывал, моргал и отходил. Плёкая воспринимала изданный им звук как зов, бежала за ним, прижималась, нежно терлась головкой о его грудь. Миг длилась его растерянность. Он толкал грудью плёкую — прочь, ничто мне не мило здесь.
К вечеру, как погрузились, Цвигун принес жестянку с водой, накрошил хлеба. Птицы попили, поклевали. Плёкая прикорнула к красному, он уж не отгонял ее, сморенный сытостью, дремой.
Утром дома Цвигун, благодушный, выспавшийся, снял в сенцах с гвоздя ключи. Обошел сарай, крепкий, с зацементированными стенками. В одном месте, где нарыли куры, пурхаясь, Цвигун ударил носком ботинка. Бывало, воры, отступив перед стянутыми железом дверями, делали под голубятнями подкопы.
Цвигун открыл голубятню, глядел на свое богатство. Никто другой в городе не имел столько породистых голубей. Цвигун перекупал их, ездил в отпуск в Москву за птицей старых русских пород, в Самарканд и Ташкент за среднеазиатскими игровыми, называемыми «тошкарями».
Будто окликнули его: глянул вбок — у колонки на краю железной бочки сидела плёкая.
Цвигун с осторожностью вернулся в сарай, достал из-под ящика красного. Вчера, с отвращением глядя на его голые ноги, на долгий, как у кулика, нос, Цвигун решил отдать красного какому-нибудь пацану, владельцу безродного шалмана. Проверил, крепко ли скручено крыло, и подбросил его ближе к бочке.
Вода из-под колонки растекалась по двору. На середине двора в луже мокли цвигуновские голуби. Красный протиснулся в щель между сараем и акацией и очутился на песчаной, заросшей колючкой прогалине.
Где-то ждал красного родной вольный двор, переходящий в степь без видимой границы. Домой, домой!
Цвигун проклял себя — что же он ей расслабил связку на крыле! Цвигун прыгнул, она вспорхнула из-под растопыренной ладони и, треща стянутым крылом, дотянула до крыши сарая.
Едва он показался на крыше, как плёкая бросилась вниз и, задев верхи полыни, пронеслась над двором, отчаянно кособоча.
Цвигун кружил по двору, в бешенстве выкрикивал: «Кыш! Кыш!» Сдернул висевшие на сучке акации штаны, налетал на скопившихся в углах птиц, махал. Его раскормленные, хрипло дышащие птицы — зобы колыхались, клювы раскрыты — взлетали снопом, шумно проносились над головой и, не завершив круга, плюхались в противоположный конец двора и воровато ныряли за сарай.
Красный забрел в угольный сарай, испачкался в угольной пыли. Протиснулся под дверью, побрел дальше и попал на помойку. Из хвоста торчали сломанные перья, спину скобой обхватил завиток фотобумаги, за левым, связанным крылом тащился ком ваты, правое то и дело собирало мелкий мусор — веточки, нитки; красный уж не отбрасывал клювом эту цепкую дрянь. Он ослабел и отупел в своих невзгодах, бестолково совался в дырки, протискивался в них с упорством безумца.
…Остался позади город, шел красный по сухой горячей земле. На краю оврага набежавший ветер подхватил птицу, завернул хвост и сбросил вниз, на днище оврага. Красный ударился об отвесную плиту песчаника так, что с ним случилось что-то вроде обморока.
Очнувшись, он увидел расплывчатое пятно, оно колыхалось, как отображение облака в воде. Красный будто медленно выходил из глубины темного сарая на свет открытой двери. Узнал плёкую, отозвался чуть слышно, сунулся к ней, как малый голубенок. Посидел, отходя от удара, слушал ее нежное, с хрипотцой урканье.
Голосок голубки, ее близость подействовали на него исцеляюще. Посидев тихонько возле нее, он заворковал, а там выгнул шею и грудью вперед пошел вокруг нее. Мел распущенным хвостом, выбрасывая вперед свои голые, обтянутые кольчатой кожей ноги с уродливыми утолщениями на средних пальцах в виде бородавок. В молодости он отморозил ноги, и когти отвалились.
Плёкая заволновалась, расслабленно развела крылья и пошла перед красным.
С камня на камень, как по ступенькам, они забрались на выступ каменной плиты. Плёкая под натиском наседавшего голубя взлетела, тот рванулся следом. Треща, он свалился в чилижник и замер там с растопыренными крыльями.
Плёкая опустилась на плиту, позвала. Голубь стал выбираться из цепкого кустарника. Стручки чилижника лопались, створки их скручивались спиральками, осыпали рябого глянцевыми цилиндриками бобов.
Бессчетное число раз в яростном пылу красный взбирался на каменную плиту, бросался оттуда и всякий раз не дотягивал до стены оврага. Падал, хлеща по стене крыльями и царапая ее когтями. Он был взъерошен, обсыпан пылью, нитки сползли и висели петельками. Еще под ящиком он зацепился за конец жестяной полосы, которой были стянуты доски, жесть подрезала нитку, и теперь нитка порвалась. Он цеплялся петлями за углы камня, за колючие ветки чилижника.
Однажды нитяная петля попала в расщеп. Красный трепыхался, колотил свободным крылом. Он сломал маховое перо, местами нитка срезала опахала со стержней. Но это ли цена за свободу!.. Он сдернул связку.
Воздух ударил в его жеваные крылья. Был забыт ужас бессильного трепыханья.
Плёкая рванулась за ним, встала столбом, чтобы перехватить на круге. Красный набатно ударил крыльями, сложил их лодочкой. В парении он оказался ниже линии ее полета. Плёкая нырнула колом под него, тут же взмыла, прочертив линию со стремительностью стрижа. Красный пылко ударил за ней.
