Будто не люди швыряли его, будто земля подбрасывала, изгибаясь волнами. Удар всем телом, его волокло спиной, лицом. Вновь срывало его с земли, он летел, раскинув руки. Холод встречного воздуха на разбитом лице. Топот набегающей толпы, ее дыхание. Он оглох, ослеп, глазницы были набиты смесью крови и песка.

Толпа расступилась под окриком, он лицом почувствовал свет луны.

— Кежек! Кузден!.. — голос Жусупа. — Живо, винтовки в руки. Туркмены в степи! — И к толпе: — Табун!.. Где ваш табун, проклятые? Нас выдали, а табун — им?.. (Возле лица Нурмолды хрустнула под копытом глиняная корка.) Всё возитесь?

Нурмолды попытался сесть. Сквозь слипшиеся веки блеснул синим револьвер в руке Жусупа.

Конь рванулся, разворачиваясь и с хрустом разрывая глиняную корку.

— Уходи в степь, Жусуп! — тонко крикнул старческий голос. — Наши кони в меловых холмах!

Рассыпалась толпа, Нурмолды подняли, он узнал Абу.

— Зачем?.. Зачем сказали про меловые холмы? — спросил Абу у деда.

Старик ответил:

— Жусуп не посчитался бы с нами, стрелял бы из юрт.

Сурай вытирала лицо Нурмолды, как ребенку.

Примчался подросток с криком:

— Туркмены!

В степи громыхнул выстрел. Заголосили аульные псы. Заметались женщины, вытаскивали из юрт детей.

На меловом от луны склоне холма чернела группа всадников.

Аул не дышал, даже собаки замолкли. Лишь верещал в крайней юрте ребенок.

Нурмолды пошел навстречу всадникам. Аул со страхом глядел ему вслед.

На середине пути его догнала Сурай, побежала рядом.

Поигрывали глаза, белели зубы в тени лохматых тельпеков. Девушка кинулась вперед, обогнала Нурмолды, закричала: «Отец!» — указывала на Нурмолды, плакала.

Тощий туркмен в халате прижал руку к груди:

— Ты мне дочь вернул. Салам, меня зовут Чары. Я тоже Советская власть, только бумаги с печатью нету.

— Я ликбез, яшули.

— Жусуп здесь? — спросил, выезжая вперед, человек в форменной гимнастерке.

Нурмолды ответил по-русски, что надо опередить бандитов, их кони укрыты в холмах. Милиционер подал руку:

— Кочетков! — и велел подать Нурмолды коня.

Подъехал Шовкатов. Спросил о Исабае. Нурмолды не ответил, и Шовкатов больше не спрашивал: понял, что нет уж Исабая.

В грохоте копыт проносились всадники по каменной глине такыров, взлетали по изгибам увалов к белому шару луны.

Вывихнутая нога бессильно болталась, не удерживая круп коня, Нурмолды мотало в седле. Боль ударяла в бок острым камнем, при толчках перехватывало дыхание.

Впереди на белую полосу гипса выкатился черный ком: они!..

— Опоздали!.. — Нурмолды не сумел докричать (успели, все успели сесть на коней, проклятые, и запасные у них!).

Гортанно взвыла погоня. Конь рванулся под Нурмолды, боль бросила его лицом в гриву.

Догнали бандитов, налетели, сшиблись. Завертелся страшный вихрь, хрипели, визжали, бились внутри его: «Раскрошу!», «Гнилой кизяк!..». Конь Нурмолды растерянно закружил, втянутый воронкой вихря. Вдруг разорвало вихрь, разметало, крики: «Ушли!» Нурмолды остался в пустоте. В бессилье дергал повод. Наскочил Кочетков:

— Ранен?.. Чары, проводи товарища в аул. Заодно пленного отвезешь!

— Начальник, кто за меня с Жусупом посчитается?

— А кто за твоей дочерью заедет?.. Мы этих похватаем — и к месту их сбора, на колодец Кель-Мухаммед!..

Кочетков ускакал следом за погоней, удалявшейся с криками и выстрелами. Нурмолды свесился, разглядел: на земле сидел Рахим. Руки скручены за спиной, шапка на глаза.

Нурмолды сполз с коня, стал развязывать руки Рахиму. Чары оттолкнул его.

— Ты что, сдурел, парень? Он стрелял в меня!

— Он не умеет стрелять, яшули. Он учитель.

— У меня глаза-то на месте! — Чары сдернул с Рахима шапку, потряс перед его лицом: — Скажи ликбезу, что ты стрелял!

— Я стрелял, яшули… Но я не мог тебя убить.

Чары хлестнул Рахима шапкой:

— Ты что, изюмом стрелял?

— Не заступайся за меня, Нурмолды. Он не поверит, что я стрелял вбок, в сторону, что я молился в этой свалке: убереги казахов от пуль туркмен, а туркмен — от пуль казахов. Не поверит, что ты оберегал его дочь, как свою сестру, а я тебе был отцом в земляной норе у чарджуйского бека… такой тесной, что, когда наш третий товарищ умер и его труп стал разбухать, нас притиснуло к стенам… а его блохи и вши бросились на нас. Кежек бил меня на колодце Кос-Кудук. Приди я в Бухару, там станут бить узбеки… Убей меня, яшули, но знай, что ты убил брата!

— Какой ты мне брат?

— Выслушай, темный человек. Слово «туркмен» одними истолковывается как «я тюрк», другими — как происходящее от «тюркман», что означает «племя тюрков», или как происходящее от персидского «тюркманад» — тюркоподобный. Все тюрки — братья, Чары, мы не можем быть разделены на сартов, казахов, якутов, киргизов, дунган, таранчинцев, туркмен…

Чары перебил:

— Но русский Кочетков мне тоже брат.

— Он не понимает твоего языка, Чары.

— Он советский, а советские русские объединили наш разорванный народ: прежде мы жили под Россией[7], жили в эмирате, жили в Хивинском ханстве.

— Э, разве это событие, яшули, если нас ждет великий день объединения: мы изживем наши аульные языки, создадим единый чистый тюркский язык.

Чары издал сдержанный звук, выразивший всю меру его удивления:

— Это как же?.. Разве я успею выучить новый язык? Я стар.

— Твои внуки выучат.

— По-каковски же я стану с ними толковать?

Нурмолды с осторожностью вмешался:

— Яшули, учитель говорит на языке ученых…

Чары вновь издал губами звук, выразивший всю меру его растерянности.

— Извините, молла, — забормотал Чары, — мы всю жизнь в пустыне, люди грубые. — Он достал нож, перерезал ремень, стягивающий руки Рахима. — Хе-хе, разве в такой свалке разберешь, кто палит в воздух, а кто в тебя.

— Дай ему коня, яшули, — попросил Нурмолды.

Рахим взял руку Нурмолды обеими руками, склонил голову. Помолчали.

С Чары Рахим простился, прижав руку к груди.

— Что же ты мне сразу не сказал, что у него мозги набекрень? — прошептал Чары, оглянувшись: они отъезжали.

— Он в здравом уме…

— Опять ты обидно шутишь надо мной!.. Перемешать народы, как альчики в кармане! Несчастный безумец… в тюрьме у бека всякий бы спятил.

Чары завернул коня, догнал Рахима. Обшарил, нашел нож и сунул себе за пояс.

Опять же шепотом, хотя отъехали они далеко, пояснил:

— Моего отца на базаре в Куня-Ургенче укусил такой же вот несчастный…

Рассветало. На подъезде к аулу они догнали одного из подростков, в начале ночи посланных Кежеком в дозор.

— Ты до сих пор торчал на увале? — спросил Нурмолды.

— Я видел туркмен, учитель, но оставался на месте, как велел… — Подросток не решился назвать Кежека при Чары: он со страхом глядел на носатое мрачное, укрытое под тельпеком лицо туркмена.

Нурмолды спросил о Кежеке и Жусупе — среди настигнутых погоней их не было. Парнишка начал было говорить, что не знает ничего о них, смешался, не решаясь дальше лгать учителю, которому вчера глядел в рот.

Нурмолды вмиг вспомнил об овраге за солончаком, где Жусуп дожидался Кежека. Он шепнул Чары:

— Яшули, поезжай к нашим, скажи: Жусуп прячется в оврагах.

На въезде в аул парнишка запричитал:

— Я боюсь, они убьют вас!

Жусуп и Кежек стояли возле юрты Суслика с пиалами айрана в руках.

Эх, парнишка… знал, что здесь Жусуп и Кежек, знал, да не остановил Нурмолды, когда тот отсылал Чары. Да что винить парнишку, для него Чары чужой, а Жусуп свой, хоть и страшен.

Нурмолды сполз с лошади, его шатало, боль в боку не давала дышать.

Полосы теней легли сбоку, Нурмолды оглянулся: позади его стояли Абу, его девяностолетний дед, Сурай, подросток. Подходила мать Абу.

Кежек отдал пиалу Жусупу, пошел на Нурмолды, на ходу доставая маузер. Абу перехватил его руку, крутанул и бросил Кежека оземь.