Я наклоняюсь:

– Включай фары, Толстяк!

Он врубает фары на всю мощность. Улица пустынна. Ладно, рискну. Прижимаю приклад автомата к плечу и даю очередь.

Все маслины вылетают, как один плевок.

– Попал! – орет Пино.

Берюрье едва успевает затормозить. «404-ка» Гренобльца начинает вилять, выписывает неподражаемые виражи, вылетает на тротуар и врезается в железный ставень какого-то магазина.

Наша машина останавливается рядом.

Я выскакиваю через крышу, а мои коллеги через дверцы. Зрелище, открывающееся нам, не из приятных. Малышка Мари-Жанна получила одну из маслин в голову, и та снесла ей полчерепушки. Что касается Гренобльца, он нанизался на руль, ось которого высовывается у него из спины. Плюс к этому его морда изрезана осколками лобового стекла.

– Вызывай «скорую» и полицию! – приказываю я Берю. – Пусть приезжают немедленно...

Я и Пино пытаемся открыть заблокированные дверцы машины. Нам удается справиться с правой... Мисс Панель мы оставляем без внимания по причине ее кончины! Она уже на том свете... А Греноблец, несмотря на свою ужасную рану, еще жив... Из его окровавленного горла вырывается глухой хрип...

Разумеется, появляются взволнованные обыватели и в квартале начинается суета.

– Помоги мне вытащить девку, – говорю я Пинюшу. – И скажи этим недоумкам, чтобы заткнулись до приезда патруля.

После того как мы уложили малышку на землю, я накрываю ее голову своим плащом и сажусь на ее место, рядом с гангстером. Он в таком состоянии, что я не могу его трогать... Думаю, когда из него вытащат эту палку, он сразу загнется.

Я немного поднимаю его голову.

– Эй, – говорю, – Греноблец, ты меня слышишь? Его хрип прекращается.

Я думаю, что он умер, но замечаю, что его глаза открыты и поворачиваются ко мне.

– Ты меня слышишь, парень? Это худой тип с седеющими волосами. Несмотря на всю мою черствость, мне становится его жаль.

– Ты можешь говорить?

Он отвечает «да», но это скорее стон, чем слово...

– Тебе больно?

– Да-а! – выдавливает он.

– Не волнуйся, тебя отвезут в больницу и там подлатают.

– Ха... на... – бормочет он.

Черт возьми, он чувствует, что ему осталось немного.

– Надейся, Греноблец, пока жив, еще есть шанс... Я хочу спросить тебя об одной вещи... Где труп того мужика?

Он не отвечает... Его глаза закатываются... Белое лицо сереет...

Я чувствую, что веду себя как последняя свинья. Представляете себе меня, сидящего в разбитой машине рядом с умирающим, нанизанным на руль? И вместо того, чтобы помочь ему или оставить в покое, я его мучаю! Я совершаю преступление против человечности.

– Греноблец, ты должен мне это сказать. Хотя бы покажи жестом! Господи, ведь ты же был ребенком... Дети честные... Так хоть в память об этом... В память о твоей матери скажи мне, где труп... Ты ведь можешь говорить...

Его глаза открываются необыкновенно широко, рот тоже. Он делает несколько вдохов... Из его горла вырывается нечленораздельный звук... Фонетически это звучит как «Лискизал».

Я чуть не плачу:

– Повтори, Греноблец... Повтори, я не понял... Скажи еще раз...

Я прижимаюсь ухом к его губам... Чувствую кожей его липкую кровь. Странное дело, но это не вызывает у меня никакого отвращения...

Прерывистое хриплое дыхание умирающего щекочет мне ухо.

– Повтори, Греноблец, повтори... И происходит чудо... Он на секунду перестает дышать и говорит снова:

– Ли... кий... а... зал...

– Ли кий а зал, – повторяю я за ним. – Что это может значить?

И вдруг какой-то передачей мысли до меня доходит.

– Лионский вокзал?

– А-ада!

И он отдает концы. Его лоб остается прижатым к разбитому лобовому стеклу, изо рта течет кровь... Я вылезаю из машины.

Пино смотрит на меня.

– Какой ты бледный! – восклицает он. Я перешагиваю через тело Мари-Жанны и грубо расталкиваю зевак. Вернувшийся Берюрье кричит мне:

– Они едут... Ты куда?

– Выпить стаканчик, я себя дерьмово чувствую.

– На углу улицы есть забегаловка...

– Приходи туда вместе с Пино, как только приедут полицейские...

– Понял!

Я вялой походкой дохожу до бистро, указанного моим достойным коллегой. Что-то мне хреново. Сегодня вечером жизнь особо тяжела... У меня, так сказать, началось несварение желудка от всех этих трупов. Моя Маргарита... Падовани... Подружка Турка... Греноблец... А плюс ко всему маринующийся где-то безголовый труп!

Надо мне было стать крестьянином. Ходить за хвостом лошади – разве это не идеал? Выворачивая эту землю, выжимая из нее лучшие соки, прежде чем самому отправиться удобрять ее азотом... Я люблю деревья. Не те пыльные и анемичные, что стоят в городских скверах, задыхаясь в кольце бетона, а другие... Те, что растут сами по себе, потому что ветер разносит семена, а земля плодородна... Те, на которых поют настоящие птицы... Те, под которыми растут грибы!

Открываю дверь бистро. Хозяин в синем фартуке на животе толкает речугу. Полупьяные, клиенты слушают его. А он говорит, что такие перестрелки характерны для квартала... Это уже четвертая за тридцать два года (из них четыре при оккупации), что он держит бистро.

– Вы не знаете, что именно там произошло? – обращается он ко мне.

Я сажусь на свободное место.

– Одни люди стреляли в других... Принесите мне рому и не волнуйтесь из-за этого!

Обидевшись, он с неохотой обслуживает меня. К счастью для его челюсти, он не ворчит, а то я в таком состоянии, что не смогу стерпеть брюзжание.

Я успеваю выпить один за другим четыре стакана рома, прежде чем появляются мои помощники. У них тоже усталый вид.

– Стакан красного! – решает Берюрье.

– А мне белого! – заказывает Пино из чувства противоречия. – У тебя на лице кровь, – говорит он мне. – Ты ранен?

Я вытираюсь платком.

Я им благодарен за то, что они не забрасывают меня вопросами.

Мы молча пьем, а хозяин и посетители с уважением смотрят на нас. После появления Берю, пришедшего с автоматом в руке, они наконец поняли, что мы не просто выпивохи.

Когда я снова чувствую себя в своей тарелке, то говорю дуэту, сопровождающему меня:

– Типа, что сидел в машине, в блатном мире звали Меме Греноблец.

– Я его знал, – отвечает Берю. – Я брал его в пятьдесят третьем, когда еще работал в криминальной полиции. Кража со взломом...