1

– Бабушка, бабушка.

На печи зашевелились сшитые из разноцветных лоскутов одеяла. За маленьким окошком – темень. Где-то в сенцах мирно тирликает сверчок. Осыпая чёрные угольки в деревянную, наполненную водой лоханку, горит лучина. Покачиваясь, её пламя освещает бревенчатые стены тесной избы, скоблённые начисто доски пола, потемневшие потолочные балки, увешанные пучками сушёной травы. Посредине у грубо сколоченного стола на табурете сидит старуха. Её волосы убраны белым платком. Из-под бровей поблескивают в сетке мелких морщин черные, как ночь, глаза. Простой линялый сарафан облегает выпирающие лопатки и падает складками на острые колени. Её тело неподвижно, и только сухие, с корками мозолей, собранные щепотью пальцы скручивают всклокоченную пуком на гребешке шерсть в тугую серую нить. Слышится только сухой шелест вращающегося веретена, потрескивание лучины, да шипение падающих в воду угольков.

Над одеялами показалась копна черных, как вороново крыло, волос. Сверкнули два глаза.

– Бабушка.

Старуха, не отрывая взгляда от веретена, проговорила:

– Ты пошто не спишь? Ночь давно на дворе. Не спишь и меня от дела отрываешь. Горбунка разбудишь.

– Горбунок тоже не спит. Мы уснуть не можем, – тянул детский голос. – Ду-ушно.

– Так одеяла скиньте.

– Скидывали. Всё равно душно, – тянул голос.

Старуха прекратила работу, отложила веретено.

– И что же мне с вами делать?

– Расскажи сказку.

В темноте вновь блеснули два глаза. Рядом с копной чёрных волос появилась ещё одна голова – светлая и стриженная. В свете лучины сверкнула ещё одна пара глаз.

– Ах ты, плутовка черноглазая.

– Про русалку. Про русалку нам расскажи.

Дети подобрались к самому краю печи. Девочка, лет восьми – десяти. Маленькое, поджарое, как у ящерицы тельце, покрытое только тёмным загаром, да копной чёрных длинных волос, напряглось в ожидании. Рядом – мальчик лет пяти, мальчик-уродец. Он упёрся в край печки длинными и крепкими ручками, подтянув под себя короткие кривые ножки. Из спины мальчика торчал горбик.

– Что же с вами поделать, – старуха сняла с головы платок. Волосы густыми серебряными струями растеклись по тощим плечам и сгорбленной спине. – Слушайте.

На мгновение она задумалась. Чуть сощуренные искрящиеся глаза смотрели куда-то вдаль, в другой мир, в другое время. Старуха вздохнула со стоном и начала:

– Давно-давно, жил в этих краях мельник. И был он самым богатым в округе. Селяне перед ним шапки ломали, в работники нанимались. И вот однажды заболела и померла у мельника жена, не оставив ему детей. Потужил мельник, потужил, да через год взял за себя молодицу из соседнего села.

Хороша была молодица. Щёки румянцем горят, как яблочки наливные, косы белые, как день, а глаза синие, как небо. Красавицей была – глаз не оторвёшь. И звали её Настей. И завидовали ей все девушки в округе.

Но не любила Настя мельника. Он её у родителей за деньги взял, почитай что силком. А у Настеньки в том селе суженый был – Стась. Сильный и кареглазый. И любили они друг друга пуще жизни. И придумали они такую хитрость. Приехал Стась к мельнику и нанялся его коров пасти. Мельник весь день на хозяйстве. А Стась уведёт стадо на дальние луга к самой речке и играет на гудочке. Настя улучит минутку, когда мельник на хозяйстве сильно занят, и бежит окольными тропами прямиком к Стасю. Так и милуются они в камышах до самого вечера.

Старуха сглотнула. Её рот изогнулся, приоткрыв потемневшие зубы.

– А через полгода Настенька понесла. Мельник обрадовался. Стал наследника ждать от молодой жены. Боготворил её. Подарками осыпал без счёту. Но недолго длилось мельниково счастье.

Вот, незадолго до Иванова дня, как раз перед тем, как Насте родить, посылает мельник Стася на ярмарку – телят продать, да новые жернова купить. А до ярмарки путь неблизкий, два дня пути туда, два назад и там ещё день-другой. Но делать нечего.

Уехал Стась, а Настя закручинилась и поделилась в минуту слабости со служанкою своей, Агафьей, самой сокровенной своею тайною. В слезах рассказала она, что дитя у неё не мельниково, а Стася возлюбленного.

Но служанка оказалась завистницей да изменщицей и пригрозила Настеньке всё мельнику рассказать. Испугалась Настя ошибки своей роковой и начала служанку щедро одаривать. Отдала ей рубль серебряный, да сняла вдобавок с себя бусы жемчуга белого, что мельник ей к свадьбе подарил. Служанка подарки взяла, но слово обещанное порушила. Она в красоте Насте не уступала, только волосом и глазами черна была, а телом суха да смугла. И мечтала Агафья сама женою мельника стать, хозяйкою быть в доме, а не прислугою. И решила она Настю доносом со света извести.

Как узнал мельник, что дитя не его, ухватил он Настеньку за белые косы, выволок на двор и бил вожжами. Да так бил, что родила она прежде времени мертвое дитя. Не снесла Настенька позора, убежала к реке, у которой они со Стасем миловались, да и утопилася в омуте.

Вернулся Стась с ярмарки и узнал про смерть Настеньки. Взыграла в нём лютая злоба. Схватил он жернов каменный, да и вышиб им мозги у мельника. Стася за смертоубийство в кандалы заковали и увели в каменоломни на царёву каторгу. Там он через год и сгинул. Каменная пыль всё нутро ему изъела. А Агафья пропала: как в воду канула.

А ещё люди сказывают, что Настя не утопла вовсе, а попала к русалкам и тоже стала русалкою, как и они. В ночь на Иванов день выходит она из омута голая, простоволосая и мстит людям за любовь свою погубленную и молодиц на себя похожих изводит, чтобы Стася у неё не увели. Но пуще всего хочет отыскать она изменщицу Агафью. И будет искать, пока не отыщет. Русалки ей помогают в этом. Ходят они по тропам лесным да людей выспрашивают: не видал ли кто женщину с бусами белого жемчуга на шее.

Последний уголёк догоревшей лучины с шипением упал в лоханку. Изба погрузилась во мрак. Сквозь маленькое оконце на пол упал бледный отсвет взошедшей луны. С печки доносилось посапывание давно уснувших детей.

Старуха легко поднялась с табурета, прошаркала босыми растрескавшимися пятками по полу и встала у окошка. Она упёрла свои узловатые руки в узкий подоконник. Сверкающими в свете луны глазами, пристально вглядывалась она в темноту ночи. Линялый сарафан свис, оголяя иссохшую старушечью грудь. Её лицо будто окаменело. В глазах горел огонёк, отражённой луны. Подёргивались уголки тонких морщинистых губ. С болот потянуло туманом. Очнувшись, словно от забытья, она осмотрелась кругом, потом улеглась на лавку и тоже уснула.

2

Покачиваясь всем корпусом и скрипя рессорами на ухабах, тарантас катил по заросшей зелёной травою дороге. Стареющая уже чалая кобыла перебирала копытами. Нестройно звенели бубенцы. Сверху припекало июньское солнышко. Полдень тонул в стрёкоте кузнечиков, да в запахе луговых цветов. Вся эта прелесть навивала лень и умиротворение, и Холмогорова неуклонно тянуло спать.

Был он мужчина тридцати восьми лет, стройной и весьма открытой наружности. Высокий лоб, светло-русые волосы, вытянутое лицо. Глаза большие и зелёного оттенка. Изящный подбородок оканчивался небольшой клиновидной бородкой, кантом очертившей пухлые губы. Всё это говорило о том, что человеком он был, несомненно, умственным.

Четвёртого дня вызвал его к себе уездный исправник, Кузьма Поликарпович Зноев – добрейшей души человек – и обратился с просьбою нижайшею.

– Поезжай, – говорит, – Андрей Степанович до Верхнего стана. Уж который год там что-то неладное творится.

– А что за напасть такая случилась там, Кузьма Поликарпович?

– А, как раз после Иванова дня, каждый год стали там девицы пропадать. Мне уж от губернатора депеша пришла: «Разобрать дело в срочном порядке и доложить по форме».

– Так что ж там становой пристав сам не может дело разобрать что ли?