НАТАША

Буквально за углом оказалась затрапезная то ли пельменная, то ли столовка. Маленький темный зальчик на пару десятков посадочных мест был почти пуст. Сильно пахло тушеной капустой. За прилавком, перед массивной кассой эпохи позднего социализма сидела скучающая томная женщина бальзаковского возраста. Она со спокойным недоброжелательством наблюдала, как я изучаю грязную табличку с меню. А оно не баловало разнообразием. Суп гороховый, рассольник и харчо на первое, вермишель, картофельное пюре и гречневая каша на второе с котлетой или шницелем. Был еще гуляш или просто подлива. Заключали список блюд чай и компот.

Я взял себе картофель с маленькой такой котлеткой, жидкий (как говаривал мой покойный отец – испитой) чай и сел за угловой столик. А за соседним столом оказалась милая симпатичная девушка лет двадцати пяти с задорной гривкой густых каштановых волос. Была она в простеньком сиреневом сарафанчике в горошек с коротким рукавчиком и большим вырезом на груди. Я что-то у нее спросил. Она обернулась и прямо таки ослепила меня своей чудесной улыбкой. Мы разговорились. Оказалось ее зовут Наташей, и она живет в одном из микрорайонов этого городка.

Наташа не была красавицей. Она была просто милой. Среднего роста, с неплохой фигурой и стройными ножками. Но самым привлекательным у не было лицо – открытое, приветливое, с широко распахнутыми лукавыми глазами. Глаза ее были на редкость хороши – большие, яркие, светло-карие. Они были и не круглые и не овальные. Каждый глаз смотрел как маленькое солнышко, только встающее из-за горизонта и поэтому видимое наполовину.

Я как-то не удержался и засмотрелся в ее удивительные глаза.

– Что? Что такое? – смутилась девушка.

– Нет-нет, ничего! Просто сижу – любуюсь.

Тут она смутилась еще больше. Даже покраснела.

– А где здесь у вас можно остановиться? Гостиница есть?

– Гостиница? У нас есть постоялый двор. Только в нем лучше не селиться.

– Это почему?

– Ну, во-первых, дорого. А потом там директор…

– Что директор?

– Да, он какой-то со странностями. Вечно у него некие непонятные, а то и вовсе дурацкие затеи. И он всех ими достает.

– Какие же, например?

– То музыку включает по утрам – гимн, типа побудки. То тараканов травит по номерам, когда в них есть проживающие. То затеет опрос, либо анкетирование для постояльцев в самое для них неподходяще время. Ночью, например.

– А он что новый директор?

– Нет, уже давно работает. В нашем городе его все знают. И, кстати, почти все считают, что у него с мозгами не в порядке.

– Так. С гостиницей облом. А что же делать-то тогда?

– Я бы посоветовала обратиться к одному старику. Он живет здесь неподалеку. Живет один, а дом довольно большой. Поэтому он обычно сдает комнату и очень не дорого. Сейчас у него, кажется, постояльцев нет.

– А как к нему пройти?

– Я покажу. Живет он на улице Рябиновой.

Мы прошли с ней всего пару кварталов и свернули за угол. И практически все атрибуты центра города тут же исчезли. Исчез асфальт, автомашины, автоматы газированной воды и прилавки с мороженым. Осталась улица, густо засаженная кленами, липами, каштанами, в тени которых прятались одноэтажные деревянные домики с железными, крашеными суриком крышами. Но больше всего было рябины.

– Вам туда, – махнула рукой Наташа, – а я побегу, – а то у меня обед закончился. Но обещаю как-нибудь вечером зайти узнать, как вы устроились.

– Правда, зайдешь?

– Правда, – мягко улыбнулась она – и, повернувшись, пошла обратно.

– Эй, а как его зовут, – крикнул я уже ей вслед.

– Его зовут дед Егор. Но все говорят проще – дед Кагор!

– Дед Кагор? – переспросил я, но она уже убежала.

ДЕД КАГОР.

За невысоким забором из старых трухлявых досок виднелся сад. Я прошел вдоль ограды, пока не наткнулся на калитку. Это была старая такая, серая, давно потерявшая цвет древней краски, щелявая калитка из двухдюймового бруса. Держалась она не на петлях, а на двух кусках старой толстой резины, вероятно отрезанных от автомобильной покрышки. А закрыта была очень просто – на ее крайний брусок и на столбик, поддерживающий начало забора, было накинуто кольцо из двужильной алюминиевой проволоки. Постояв в нерешительности с минуту, я все же скинул проволоку, толкнул калитку и, открыв ее, вошел.

Внутри царствовал старый, запущенный вишневый сад. Над морем вишен вздымалась вдали груша, а ближе ко мне виднелась корявая, с несколькими перевитыми стволами яблоня. Сад сильно зарос. Среди некошеной травы и многочисленного вишневого подроста вилась одна единственная тропинка. Дорожка, кстати говоря, была хорошо утоптана и местами подправлена половинками старых кирпичей. Медленно пошел я по ней. И с каждым новым шагом, все больше отходя от забора и оставшейся за ним улицы, у меня росло странное ощущение спокойствия. От стволов вишен веяло теплом и памятью детства. На них местами виднелись комочки вишневого клея. Мне даже захотелось сорвать один из них положить в рот, как делал это в детстве в саду у бабушки.

Через несколько десятков шагов, вишняк расступился, и неожиданно передо мной возникла небольшая беседка из такого же бруса, какой послужил для возведения забора. По столбикам вились плети дикого винограда, заплетая отсутствующую стену почти полностью. За густым пологом из больших зубчатых листьев скрывался стол, с мощными ножками, врытыми в землю и небольшая скамья. А за столом, на врытой в землю двумя могучими ножками скамейке, сидел дед.

Сидел он не один. По другую сторону стола, на табуретке разместился мужчина лет 40 – крепкий, черноволосый, среднего роста, с темными добрыми глазами, но какой-то неопрятный, помятый и не бритый. Позже оказалось, что зовут его Стасом. Жил он где-то рядом – на улице, с которой я зашел в сад. У него были вечные раздоры с женой, которая, вероятно, не очень одобряла его постоянные посиделки с дедом Кагором. Когда Стас был с ней в ссоре, а это происходило почти ежедневно, он называл ее «Оно». «Оно меня обидело – назвало алькаголиком». Любимое слово у него было «Понимаш!» Обычно Стас заканчивал им почти каждую свою фразу.

Дед Егор поднял на меня глаза. Как-то язык не поворачивается, назвать его дедом. Дедок, пожалуй, будет правильней. Такой вполне себе крепенький дедок, неопределенного возраста, с большими рабочими руками, одетый в клетчатую фланелевую рубаху и широкие мягкие штаны. Редкие, но жесткие, сильно седые волосы ершисто топорщились на его голове с небольшой лысиной на макушке. Был он выбрит, хоть и не чисто, а из-под кустистых широких, нетронутых сединой бровей внимательно глядели темные, наверное, черные, насмешливые глаза.

Дед сидел на грязно-синей грубо сколоченной, но незыблемо крепкой скамье и с наслаждением смолил здоровенную, вонючую самокрутку. На таком же крепком столе, сбитом из трех широких необструганных досок, прямо перед дедом стояла початая бутылка, на две трети заполненная знакомой прозрачной жидкостью. Еще стояли две тарелки. На одной лежало несколько ломтей заветренного хлеба, на другой – пара яиц, приличных размеров соленый огурец и пучок зеленого лука. Время было обеденное. Еще на столе лежал большой раскладной нож с коричневой истертой рукоятью.

– Здравствуйте, – промямлил я, неуклюже поклонившись.

– И тебе не хворать, – бодро ответил Кагор. – И кто ты такой будешь?

– Меня зовут Денис.

– И чего же тебе надобно, Денис, в моем саду?

– Сказали мне, что у вас комнату можно снять. Это правда?

– Если у тебя деньги есть – то правда.

– Мне говорили, что вы берете недорого.

Дед посмотрел на меня внимательно из-под зарослей бровей. Глаза, черные, яркие не по-стариковски, искрились насмешкой.

– А, недорого, – дед крякнул, взял недрогнувшей рукой уже налитую стопку, ловко влил ее содержимое себе в пищевод, сглотнул, облупил яичко, кинул его в рот и закончил – недорого это сколько?