– Я не раз изучал все материалы дела, – произносит военком, – они убедительны и не вызывают сомнений. Кроме отсутствия фронтовых наград. При его должностях и ранениях они должны были быть. Разве что лишили, когда исключили из партии или находился под следствием? Но это возможно только по суду или специальному постановлению. Ведь так?

Я соглашаюсь.

– И еще, – продолжает полковник, – он не отрицает, что был здесь в сорок втором и руководил дирекционом.

– Как?!

– Был. Сам подтвердил. Разве ветераны вам ничего не сказали?

– Нет. Они правда на приеме здорово горячились, может забыли?

– Ну, так слушайте. Накануне этих праздников горисполком организовал каждому фронтовику по три тонны угля, поскольку большинство их них живет в частном секторе. Требования на него нужно было получать в объединении, о чем мы известили всех ветеранов. Там Квитко и столкнулся с несколькими из них, которые сегодня были у вас.

Слово за слово, начался скандал, они обозвали его предателем и потребовали, чтоб рассказал, чем занимался в 1942 году в наших местах. Тот вспылил, заявил, что это не их собачье дело и ушел.

– М-да,– пробормотал я,– чем дальше в лес, тем толще партизаны.

– Какие еще партизаны? – не понял военком.

– Да это я так, к слову. Вы, пожалуйста, дайте команду, чтоб из дела сняли для нас копии всех документов, я пришлю за ними следователя. Будем готовить запрос в Подольск и опросим людей. А там посмотрим.

Из военкомата вновь возвращаюсь в прокуратуру и допоздна занимаюсь со свои уголовным делом.

На следующий день организовываю проверку заявления и вместе с одним из молодых работников мотаюсь по кругу Первомайск – Горское – Золотое. К концу дня у нас копии документов из военкомата, характеристики на Квитко с его прежней работы и по месту жительства, справка из объединения «Первомайскуголь» о времени восстановления в период войны затопленных шахт, а также пара десятков объяснений граждан, поименованных в заявлении.

Вырисовывается следующая картина.

В период оккупации, немецким дирекционом на территории района были восстановлены несколько шахт, одна из которых работает и поныне. Отправкой рабочей силы, продовольствия и оборудования в Германию фигурант также занимался, и немецкого обер – лейтенанта, похожего на Квитко, часто видели на шахтах, железнодорожном узле Попасная и в вагонном депо. Принимал ли он участие в карательных операциях, жителям неизвестно.

Самое интересное то, что слов некоторых из них, многие эшелоны с продовольствием и оборудованием, на территории области пускались под откос и в Германию не попадали. Не были по каким-то причинам взорваны немцами и находящиеся в стадии восстановления шахты.

И это при всем том, что партизанских отрядов в нашей степной местности не было, а созданное перед отходом Красной армии подполье, в первые же месяцы оккупации фашисты выявили и уничтожили.

Со следственными материалами в этой части, я в свое время знакомился в архиве прокуратуры области и поражался, насколько же они не соответствуют всему тому, что впоследствии написал в «Молодой гвардии» А. Фадеев.

Кое-что становилось ясным, необходимы были дополнительные сведения из Министерства Обороны и помощь «смежников».

Мотивированный запрос в Подольск, с интересующими нас вопросами, мы подготовили вместе с Савицким, а вот в горотдел КГБ я обращаться не стал. Дело в том, что в период следствия в отношении партийно-советских лидеров нашего города, уличенных во взятках, а затем проверки аналогичных материалов по пришедшему им на смену Плахотченко, местные чекисты, знавшие обо всех их «художествах», не только не помогли нам, но даже «ставили палки в колеса».

Я поступил проще – связался со своим давним приятелем, который работал «направленцем» в областном УКГБ и заручился его поддержкой.

Когда наш запрос ушел в Подольск, он продублировал его по своим каналам в Москве.

Не знаю, что сыграло свою роль – бланк прокуратуры или содействие КГБ, но оттуда довольно быстро пришел ответ. Он был ожидаемым.

В документе значилось, что с первых дней войны, Андрей Иванович Квитко был военным разведчиком, сначала штаба дивизии, а затем одной из армий Южного фронта, части которого освобождали Донбасс. Награжден тремя орденами «Боевого Красного Знамени», орденом «Красной Звезды» и медалью «За победу над Германией». По вопросу нахождения его под следствием и исключения из партии, дополнительными сведениями архив не располагал и рекомендовал обратиться в Главную военную прокуратуру.

Все стало на свои места.

Давать запрос в военную прокуратуру мы не стали и проверку заявления на этом, решили прекратить.

Оставалось главное. Пригласить Квитко и получить от него объяснение, таков был порядок.

Я надеялся, что в беседе ветеран более подробно расскажет о своем боевом пути и прольет свет на оставшиеся невыясненными вопросы.

Ошибся.

Это я понял сразу, как только он вошел в кабинет. По глазам. Они были такими же жесткими, как на старой фотографии в личном деле.

Разговор был коротким.

– Андрей Иванович, я приношу Вам извинения от себя лично и городского Совета ветеранов войны. Мы во всем разобрались.

Он долго молчал и пронзительно смотрел мне в глаза.

Затем встал и бросил только одну фразу: «Мне это уже не нужно».

И ушел. Так и не простив.

А вскоре умер.

С почестями похоронен на старом Первомайском кладбище и забыт. Как многие солдаты Великой Отечественной, о которых мы таки ничего и не знаем…

Три встречи

Эту историю рассказал мне отец, который прошел две войны и лагеря «Дальстроя».

Весной 1942 года их артиллерийский полк вел бои на Северо-Западном направлении, неся тяжелые потери. В то время он был старшиной и командовал орудийным расчетом. Командование их батареи получило приказ выдвинуться в район одного из населенных пунктов, закрепиться на окраине леса и ждать подхода основных сил полка.

Переход осуществлялся ночью, на конно-тракторной тяге и к утру артиллеристы вышли в заданный район. На месте селения торчали только остовы печных труб. Его накануне разбомбила немецкая авиация.

Батарея миновала пожарище и, проследовав по проселку еще несколько километров, остановилась на лесной опушке. Орудия привели в боевую готовность, трактора загнали в глубь леса, выставили охранение и уснули мертвым сном.

Ни на следующий день, ни ночью, полк в расположении батареи не вышел – в той стороне, откуда она пришла, полыхало небо – шел бой.

За это время артиллеристы зарыли орудия в землю и даже выкопали небольшую землянку для комбата.

Вторые сутки люди ничего не ели и практически валились с ног.

Нужно было что-то делать.

Поскольку отец был один из немногих оставшихся в батарее «кадровиков» и воевал еще с финской, комбат вызвал его в землянку, где состоялся следующий разговор.

– Послушай, старшина, батарейцев нужно кормить, еще сутки и они не то, что стрелять, ходить не смогут. Бери свой расчет, сажай на повозку и ищи деревню. Без харчей не возвращайся – застрелю.

С комбатом я отступал еще с Карачева, от западной границы и знал, что он не шутит. Старший лейтенант был дважды контужен, легко приходил в бешенство, да к тому же был южных кровей – крымский татарин, по фамилии Нургалиев.

Еще через час, посадив солдат на повозку, я покатил по лесной дороге на восток. Ближайшая деревня, судя по карте комбата, располагалась в десятке километров от нас. Ребята в расчете у меня были надежные – трое с Донбасса и двое ростовчан, причем один бывший вор.

У меня с собой были наган и ППШ, а у хлопцев карабины. Примерно через час лес закончился, мы выехали на рокадную дорогу и увидели стоящий на обочине танк. Это была тридцатьчетверка, с открытым башенным люком из которого слышались звуки разухабистой песни «Три танкиста».

Повозка уже почти миновала ее, когда один из ростовчан заметил здоровенную свинью и несколько металлических канистр, прикрученных тросом к корме машины.