— Мартин, ты меня вже заинтриговал до чертиков. Шо случилось? — Вася тянет сигарету из моей пачки.

— А как к сюрпризам относишься?

— Херово. Как и любой взрослый человек.

— Ну тада вибачай.

— Та за шо?

Я молча машу рукой, Вася оборачивается и замирает. Из разъехавшихся дверей зала выходит Оксана. Аккуратно спускается по ступенькам, подходит к коммандеру и останавливается прямо перед ним. Вытягивается и смотрит прямо в глаза.

— Привет, — говорит жена мужу.

— Привет, — отвечает муж жене. — Я убью Мартина.

— Я знаю. Потом.

— Да. Потом.

Я отхожу вбок и наконец-то закуриваю, Андрей откровенно смеется. Стихает ветер, и кажется, что посреди черной, подслеповатой области светится одно-единственное место, в котором обнимаются двое людей — высокая тонкая женщина в темном узком пальто и небритый, обвешанный оружием командир мотопехотной роты отдельного мотопехотного батальона. И всё. Больше нет никого, только эти двое — в электрическом, ненастоящем свете настоящей донбасской весны.

И еще где-то — четверо наших «двухсотых».

Нихера не получается отстраняться. Как бы это ни было привычно… Привычно же, за два года? Сколько там, всего? Тысячи две? Три? Пфф. Это мало что для кого значит, брат.

И при этом значит — абсолютно все. Нет ничего более страшного, чем смерть, брат. Тебе ли не знать. Все остальное — мелочи. Пфф. Глупости сиюминутные из пластмассовой «жизни вне». Как мы могли к ним привыкнуть? Помнишь — поднимались в низкое и злое донбасское небо наши слова, лязги, крики, выстрелы…

И, главное — сделать-то ничего нельзя. Все. Скальпель выскальзывает из перчаток, тягучая кровь меееедленно капает на белесый холодный кафель. Тук-тук. Тук. Ту… Всё. Пфф. Та ладно. В дэтэпэ в год гибнет больше, чем в атэо. Да? Семь тысяч зарплаты… ну что они там еще говорят? Заробитчане? Облитый теплой кровью заробитчанина клеенчатый халат — в мусорный бак на заднем дворе госпиталя.

Нет ни одного ребенка, который бы не хотел забраться в этот чертов гроб и положить голову папе на грудь, царапая щеку об уголки жесткой формы. Ни одного, чччерт, ему ведь вообще теперь… как? Как ему объяснить, что папу убили, чтобы он мог жить? Как ему объяснить, что его большой и добрый огромный папка теперь лежит в этом долбаном ящике и не дышит? Кааааак?

Слушай, извини, что достаю, брат. Тебе не до этого. Ты стоишь и смотришь, как подходят люди. Песня… на колени. Мир, мир вокруг всего этого должен опускаться на колени, да? Почему, когда я смотрю на твою жену, то понимаю, что она тоже умерла в той посадке?

Извини… извини, что спрашиваю тебя. Тебе-то откуда знать ответы эти — их никто не знает. Просто…

Утро

Вадим Абрамов звонит, когда я в наряде, и голос его так непривычно бодр и свеж, что хочется выплюнуть кофе, подхватиться с сидушки и сделать утреннюю зарядку. Президент с волонтерской стократкой ходит по палатке и ищет кусок каремата — Сереженька вбил себе в голову, что «зушка», достающая нас почти каждый день, на ночь сепарами прячется между дачами, а с самого утра выезжает на позицию, и он может это увидеть. Мне лично времени не жаль, я пью кофе и с удовольствием наблюдаю, как Президент чертыхается, ворчит и чихает внутри побитой осколками УСТ-56.

Утро сегодня свежее и… солнечное? Солнце, умытое, апрельское, осмелевшее, встает прямо напротив, над Докучаевском, и мне кажется, что Сережа ни черта в свою трубу не увидит, но я ему об этом, конечно же, не говорю.

На правой лямке моей плитоноски висит «сичевский» турникет, а на левой — нож «глок» в оливковых ножнах, закрепленный острием вверх. Это, безусловно, придает мне очень тактический вид и невероятно способствует моей мужественности на фотках, но на самом деле на нож очень удобно положить телефон и прижать его ухом — руки заняты крышкой от термоса с кофе и сигаретой.

— Привет.

— Привет.

— Мы заедем за вашим бусиком… ну, на днях. Норм?

— Норм, — я вздыхаю. Бусик, как побитый остов нашего мотопехотного невезения и одновременно везения, стоит возле кунга, перекосившись на щебенке. — Заезжайте.

— Но есть и хорошая новость, — Вадим откровенно доволен, это слышно даже через семьсот километров цифровой связи. — Есть пикап. Форд эээ… Рейнджер. Синий, лифтованный. С дугой в кузове, с фонарями. С хромированной решеткой там… ну ты понял.

— Ого! — Я сразу же представляю себе громадину в кобальтовом «металлике» на зубастых колесах и с хромированными зеркалами и как я на этой махине с шиком прикатываю в Старогнатовку, в штаб батальона. — Крутяк. А в чем подъе… в чем собака повалялась?

— Он не ездит, — радостно говорит Вадим. — Не заводится.

— Вообще?

— Ну… где-то один раз из двадцати таки заводится.

— Пофигу, — говорю я. — Глушить не будем. Дизельный?

— Как немецкая подводная лодка. Дизельнее не бывает. Тока это… там передачи не все.

— Пофигу, — опять говорю я. — Мне тока две надо, одну вперед и одну назад.

— Ну, жди. Поремонтируем и будем думать, как пригнать. На баланс будете ставить?

— Ээээ… а на него хоть какие-то документы есть?

— Ни одного, — гордо заявляет Вадим и опять смеется. — И номеров нема. И еще — он праворульный.

— Просто супер. Мой любимый набор. Тока лучше с Танцором договариваться, шо и как, бо я ж в машинах не товой… не очень.

— Та не вопрос. Все, дорогой, не отвлекаю, обнял.

— Обнял… — Я отнимаю нагревшийся телефон и кричу умащивающемуся на сером каремате Сереге: — Президент! Ну шо, як відімость?

— Сонце сліпить! — кричит мне Сергей и машет рукой.

— Словами «я же говорил» всего не передать.

— Шо?

— Я говорю «Спостерігай і зберігай спокій». «Посилити пильність» и вся остальна хєрня. І зошит спостережень собі зроби, будеш, як настроящій воєнний. Мєчта штаба АТО.

— От язва…

Мы ведь стараемся выжать всё именно из этого момента, мы стараемся жить «здесь и сейчас». Кажется, что когда ты ехал из точки «А» в точку «Б», то есть из Киева — на войну, то этот шаг длиной в семьсот километров… он, на самом деле, оказался провалом. Как будто ты приехал в «Б», получил зброю, куртку, ботинки «Талан» и лопату, а все твое предыдущее — осталось в «А». И не тянет, не висит на тебе, ни капли не определяет твою жизнь сейчас и не будет определять завтра, как будто наш пиксельный джинн придурошного адреналинового раздолбайства, царствующий над войной зоны АТО, отсек всю твою предыдущую жизнь огненным мечом, или серебряным серпом, или, что скорее всего, поцарапанным лезвием «глока». На который так удобно класть телефон.

Ты здесь… нет, не другой, просто ты здесь можешь стать тем, кем захочешь. Таким, которым тебе всегда хотелось быть, или наоборот, не хотелось. «Лінія бойового зіткнення», составленная из редких металлических зубьев ВОПов и РОПов, сдирает с тебя весь нагар, всю копоть, нагоревшую за предыдущие годы, и говорит: «Ладно, братан, а теперь давай посмотрим, что из тебя получится». Ты приходишь сюда одним, здесь ты — другой, а когда… если… когда ты вернешься обратно на материк, ты будешь… каким?