Командир обычно приходит на спостережник, берет теплак и минут пять смотрит на ленивое и неторопливое движение сепаров в сторону семьи, теплого дома и утреннего пива. Потом садится на корточки, стреляет у наряда сигарету и начинает мощно думать, и думает долго, секунд сорок. Роняет в пространство «… а я хер его знает, может и дээргэ… ибу я…», поворачивается к замершей в ожидании пехоте и словно нехотя выплевывает: «а ну, давай парочку перед ними, там посмотрим». Через полминуты звонко ухает АГС, и пара маленьких злых цилиндриков уносится, наматывая на себя нити холодного мутного воздуха. Потом еще пара. Потом еще. И вот тут — сепары или уходят обратно, ища новые дырки в нашей линии, чтоб пробраться домой, или… или самые упертые продолжают упорно лезть вперед. Лежка-перебежка, все дела, и поди угадай — чего он там мечется?

Поэтому командир берет «моторолу» и говорит что-то типа: «Танцор — Змее. Вижу движение на поле перед Кондором, прошу дозволу отработать штатными средства́ми». И через полминуты Змея отвечает что-то в стиле: «Змея — Танцору. Работайте при загрозе життю особового склада». Типичный разговор по рации, сказанный для тех, кто пишет эти разговоры, и сберегший кучу наших жизней. И пока идут эти переговоры, кто-то из пацанов, обдирая руки, дозаряжает ленту АГСа, бо «улиток» только две, и надо постоянно держать их снаряженными, а второй — насыпает «примерно туда», пытаясь скорректироваться ночью, сверяя прицел, картинку в теплаке и собственное разумение принципа навесной стрельбы. И иногда после этого в поле остывают три взрослых человека, не дошедших до дому, которым не повезло — они выбрали не ту сторону тогда и не ту ложбину сейчас. И жизнь продолжается дальше, и завтра утром, выехав в магазин за сигаретами, водой и кофе, ты можешь увидеть рано постаревшую женщину, немного растерянно стоящую у дверей и почему-то смотрящую туда, откуда ты приехал — на восток.

В десяти процентах случаев пресловутое «дрг» было именно ДРГ — с оружием, в силах тяжких, и именно их мы и боялись по-настоящему.

Не было ни «бойових розпоряджень», ни письмових наказів, ничего. Не надо было меряться, кто «передкее» — все в зоне АТО получали свои три штуки «атошных», матерились и выполняли задачи. Да и сама «зона АТО» еще была, это потом ее начали называть «районом проведення антитерористичної операції».

В этом самом районе, чи зоне, чи просто земле, в череде наших опорников была дырка. Ну как — «была дырка»? Таких дырок было немеряно, но эта была рядом с нами, мы про нее думали, и она нам совсем не нравилась. Между позициями «Гора» и «Ромашка» был примерно километр изрезанного оврагами незасеянного пространства, и вот зуб даю — ходили по ним так, шо аж гай шумел.

А нас осталось… маловато. Откровенно мало. После дембеля третьей волны отдельный мотопехотный батальон из пятисот девяноста организмов сократился до двухсот сорока пяти, а зона ответственности не уменьшилась ни на сантиметр. Мы были в шоке — и только через полгода я пойму, что такое по-настоящему «в шоке», когда дембельнется четвертая волна мобилизации, и добрая треть семьдесятдвойки просто уедет в один день.

Нас было двести сорок пять, и вторая мотопехотная рота вместе с приданным вооружением от роты огневой поддержки, но без расчетов, насчитывала сорок четыре человека.

В армии вообще, когда говорят про количество особового склада, всегда употребляют маты и три выражения: «за штатом», «за списком» и «в наявності». По штату у нас должно было быть семьдесят шесть штыков плюс двадцать два мощных спеца из РВП со своими АГСами, СПГ, ПТУРами и «дашками». По списку — нас было сорок четыре, остальные графы в «форме-раз» зияли прекрасным словом «ВАКАНТ», и я прямо видел за этими дурацкими буквами, написанными моей дрогнувшей рукой, лица моих соседей по большому многоквартирному дому в теплом Киеве, продолжавших жить там, в тылу, и так и не пошедших в армию.

А вот «в наявності»… «В наявності» нас было тридцать три, потому что девять человек были в шпиталях, в СЗЧ, в командировках, короче, где угодно, только не здесь.

Из этих тридцати трех организмов — восемь сидело под терриконом возле Новотроицкого, куда мы переедем через неделю, ну а остальные — были здесь, под Старогнатовкой, держали три опорника с общей зоной ответственности в одну тысячу семьсот метров линии фронта. Дырявой линии фронта, через которую постоянно кто-то пытался ходить.

Наша разведка приходила к комбату, залезала ему на голову, доставала зубы и начинала проедать плешь. Зубы у разведки были, плешь комбата росла. «Гора» тогда была нашей позицией, а «Ромашка» — под семьдесятдвойкой, у нас в разведке после увольнения третьей волны тоже маловато людей осталось, и поэтому гордые разведосы, хошь-не-хошь — и в нарядах стояли, и позиции копали, и всеми силами пытались замутить себе разведвыход. Комбат мужественно держался аж до момента, пока в Старогнатовке не увидел очередную группу мужиков, хмуро потребляющих пиво и смотрящих на «збройников» лениво и презрительно. Это были «заробітчане» с той стороны. Комбат вышел из джипа, покачался с пятки на носок в своих понтовых ловах, выкурил чью-то сигарету, хмуро посмотрел в стареющий октябрь и кивнул головой. Разведка, тихо-тихо отступив, шоб не спугнуть, потопала готовиться к выходу. Комбат пил едва теплый растворимый «якобс», разведосы собирали шмот, пехота курила и заряжала аккумы на теплак, и ничто не предвещало того, что банальный «секрет» превратится в черт-знает-что.

А потом что-то не сложилось, кто-то заболел, кто-то был занят, кого-то дернули в штаб первой танковой… и так получилось, что утром, в мой день рождения, когда я стоял в «нижнем» магазине Старогнатовки и выбирал хавку, задача по выставлению секрета упала на вторую роту.

Мы были молоды, прекраснодушны и неопытны, и, честно говоря, именно поэтому все случилось так, как случилось. Ведь первое, что мы должны были сделать тогда, раз уж не удалось отмазаться от задачи, — это связаться с «Ромашкой», свести знакомство с командиром, наладить взаимодействие и хотя бы сообщить им о своих планах. Но связи у нас с ними не было, времени не было, ни черта не было… были только двадцать пять человек, измотанных «два-через-шесть», куча АК и АКМС, две СВДшки, два теплака, два ночника и списанное одеяло.

Двенадцать часов назад

… «Цєвєшка» стояла фиг знает где, метров за семьдесят от душа. Чтоб грязь не разводить. В роли душа выступала ажурная, крашенная белой краской металлическая конструкция с взгроможденной сверху обрезанной шикарной бочкой. Каждый раз, когда заправщики приезжали на опорник, глаза их неминуемо отмечали эту ярко-синюю двухсотлитровую особенность пейзажа.

— О, наша бочка, — обычно говорил кто-то из них. — У нас как раз одна в про@бе числится. Тре командиру сказать.

— Кажи, кажи, — бурчал предыдущий сержант з матзабезпечення Иваныч, рассеянно листая накладные. — Кажи, шо бочка эта наша, всегда была наша и останется тоже нашей, во веки веков, аминь.

— Но вы ж ее где-то взяли? — допытывался заправщик.

— Слухай, ты, топливный элемент. — Сержант презрительно окидывал солдата царственно-скучающим взором. — Может, эта бочка всегда в батальоне была. С самого начала. С четырнадцатого. Может, ее лично командующий сухопутки первому комбату вручал в день основания бата. Может, даже и начальник генерального штаба.

— Шо-то ты звездишь, — с сомнением ворчал служивый, поневоле смотря на бочку с уважением. Бочка хранила гордое молчание.

— А ты на нашу бочку не зазіхай, — говорил Иваныч, выискивая в необъятных карманах мтпшки черную ручку. — Может, не дорос ты еще до бочки. До нашей. И вообще. Может, мы ее у сепаров отжали. Во время героического штурма.

— Ну да, ну да… — лыбился гсмщик. — В бою взяли.

— Может, и в бою, — причмокивал сержант. — А может, мы ее сп@здили на РМТЗ, когда вы бухали на день рождения какой…

— Вооот! — радовался солдат.