У паспортного окошечка никто меня не задержал, и скоро я уже поднял руку, подозвал такси и покатил по заранее условленному адресу в предместье О'Вив. Полли вышла передо мной, ее встретили подружкины родные и в большущей машине повезли на какую-то там виллу у Женевского озера.

В доме, где мне назначена была встреча, не работал лифт, и пришлось через силу втаскивать себя по лестнице целых три пролета. Я изнывал под тяжестью груза и, проклиная все на свете, взбирался со ступеньки на ступеньку; я часто останавливался, с трудом переводя дух, так что встречный джентльмен, немолодой добряк, поглядел на меня в тревоге - решил, наверно, у меня сердечный приступ. Я улыбнулся - ничего, мол, я в полном порядке, но он остановился и глядел, как я взбираюсь наверх, будто не поверил мне и сейчас заковыляет за одним из знаменитых швейцарских лекарей, а тот подхватит мой труп и смоется. На последних ступеньках я совсем высунул язык, это была самая трудная минута с тех пор, как я закрыл за собой дверь квартиры Уильяма, и только теперь наконец до меня дошло - ведь я же первый раз в жизни за границей. Кто его знает, почему именно сейчас я это понял, но только особого восторга я не почувствовал. Потом нажал потным пальцем кнопку звонка и вовсе про это забыл.

Рассыльный лет тридцати восьми в очках без оправы, волосы ежиком, спросил, что мне надо, я сказал - мистера Панка, и он сразу стал куда любезней и поманил меня то ли в коридор, то ли в приемную. И хотел было выйти, но я дернул его за рукав и знаками показал, что хочу выпить воды, а он понимал по-английски не хуже меня. Он подал мне в бумажном стаканчике холодной как лед воды и пошел обо мне доложить. В комнате полно было стульев, но я не сел - просто прислонился к стенке: уж очень устал и перетрусил. Мне даже померещилось, будто я пришел не туда, куда надо, и если не поостерегусь, меня обчистят и спустят прямиком в сточную канаву. Лучше уж оставаться на ногах - тогда, если запахнет жареным, успею дать тягу… Еще чуть - и я стал бы на четвереньки и завыл на луну, но тут явился сам мистер Панк и улыбнулся во весь рот - совсем как рассыльный, только еще шире и добродушней. Он тряхнул мою руку и сказал на отличнейшем английском языке:

- Рад видеть, что вы прибыли благополучно. Все в порядке?

- Да,- ответил я,- только черт его разберет, почему-то до смерти хочу пить.

Он весело засмеялся, хлопнул меня по спине.

- Все вы так говорите. Пойдемте ко мне в кабинет, снимете пальто. Погода стоит теплая - не по сезону. Ну как вам нравится Швейцария?

Я двинулся впереди него, будто и не услыхал его дурацкого вопроса, он захлопнул дверь, и тут до меня дошло: ведь он ждет от меня пароля, только тогда все станет на место.

- У меня добрые вести насчет сэра Джека Линингрейда. Ему гораздо лучше. Он шлет горячий привет.

- А-а,- сказал Панк с эдаким деловито невозмутимым видом.- В последний раз мы виделись с мистером Линингрейдом в Кентербери.

- Ну и прекрасно,- сказал я,- ради бога, помогите мне снять пальто.

Под пальто я был мокрый, как мышь,- что белье, что костюм, хоть выжми. Панк раскрыл шкаф и достал в точности такое же пальто, как то, которое я снял, только без внутренних карманов.

- Надевайте, не то простудитесь. Несколько лет назад мы вот так лишились одного разъездного агента, умер от воспаления легких. А вас мы не хотим лишиться, по словам мистера Линингрейда, на вас возлагают большие надежды. Говорят, вы весьма обещающий молодой человек.

Я надел пальто, даже застегнулся, и выпил еще стакан воды.

- А теперь мой вам совет,- сказал Панк.- Возьмите такси, поезжайте к себе в гостиницу и примите горячую ванну. Сразу почувствуете себя иначе, это уже проверено.

Номер оказался крохотный, из окна видны были крыши и голуби. Я повесил костюм сушиться, лег в постель и проспал четыре часа кряду, проснулся уже в темноте и почувствовал - охота поесть. Настроение у меня было хоть куда - как-никак заработал три сотняги,- и я спустился в ресторан, решил отпраздновать такое дело обедом позаковыристей и выпить на радостях бутылочку вина. Отдохнувший, свободный как птица, я сел за отдельный столик и надеялся - люди глядят на меня с интересом. В ресторане было славно, я пообедал и уходить не спешил, дымил сигарами. А на сон грядущий раздумывал, как приятно жить на свете, когда у тебя водятся деньги. Похоже, деньги и есть самое главное, все остальное - пустяки. Интересно, был ли на свете хоть один незаконнорожденный, который желал бы чего-нибудь большего? И не такой уж я гад, вовсе нет, мне совсем не хотелось в придачу к деньгам еще и власти. Ничего подобного. Мне хотелось только денег - кому же от этого вред? Ради денег я пошел бы на все, ни перед чем бы не остановился. Жажда власти, по-моему, низость, а вот жажда денег - это благородно.

Я позавтракал у себя в номере, и тут зазвонил телефон и в трубке послышался девичий голос. Я не вдруг догадался, что это Полли Моггерхэнгер. То ли у меня было неладно с памятью, то ли я не тот, за кого себя принимал. Но, расставшись с ней на аэродроме, я ни разу про нее не вспомнил, а сейчас ее оживленный голос звучал у меня в ухе, и я так удивился, так это было неожиданно, я даже сам не знал, рад ли. Она сказала - вчера, мол, весь день провела с подругой и ее семейством и чуть не померла со скуки, и если от них не вырвется, наверняка взбесится и полезет на стену. Приятная картинка, но не мог я такого допустить - и пригласил ее пообедать.

Я понятия не имел, где в Женеве хорошие рестораны, и решил: если мы поедим в гостинице, она подумает, мне либо лень куда-то идти, либо некогда, ей и в голову не придет, что я не знаю Женевы. Накануне я был как в тумане, толком и не разглядел Полли - может, после сегодняшнего обеда вовсе и не будет охоты ее видеть. Уж очень хотелось немного побыть совсем одному, самому по себе в этой непривычной обстановке, а чем дальше - тем непривычней и удивительней казалось мне все вокруг. Но как только в холл вошла Полли, мне стало ясно: в ближайшие несколько дней я уже не хочу быть один.

За обедом она сказала, что несчастлива и совсем не знает, как жить,- ну, тут я понял, ее отчаяние можно не больно принимать всерьез. А потом я сказал - страдание и есть соль жизни и кто не бывает несчастлив, тот живой труп, и она сразу повеселела.