- При таком отце, сами понимаете, я живу как у Христа за пазухой,- сказала она.- Он души во мне не чает, и у меня есть все на свете, и раньше мне это нравилось. Я была очень довольна своей жизнью. А потом я начала встречаться с мужчинами, и отец стал относиться ко мне гораздо хуже, хотя впрямую скандалов не устраивал. Дошло до того, что иногда, занимаясь любовью у кого-нибудь на квартире или в машине на заднем.сиденье, я начинаю думать, что поступаю нехорошо, и уже года два как я почти не получаю от этого удовольствия. Родители всегда так - вырастят нас, а потом воображают, будто мы их собственность.

- Но теперь-то, я надеюсь, вы получаете от этого удовольствие?- сказал я и ткнул соломинку в стакан воды со льдом.- Это я беспокоюсь не о себе, а о вас.

- Можете не беспокоиться,- сказала она.

- Не буду. Это ведь не моя забота, верно? А вот куда бы нам пойти?

Она понятия не имела, и тогда я предложил проехаться автобусом вдоль озера к Шильонскому замку и пошел трепаться про Бонивара и поэму Байрона, ей сразу загорелось ехать - она хоть и слыхала про все это, но удивилась и обрадовалась, что я тоже знаю, ей ведь, наверно, казалось, я заядлый контрабандист и только, откуда же мне все это знать. Я и впрямь ничего этого не знал, просто как раз сегодня утром прочел в путеводителе для туристов. Зато я как бы между делом рассказал про байроново жилье в Ньюстеде, и это все была чистая правда: совсем еще мальчишкой, а потом и постарше я ездил туда на автобусе - один раз с матерью, она навещала подругу в туберкулезном санатории неподалеку. Теперь нам было о чем поговорить, а скоро мы уже болтали в свое удовольствие и про всякое другое - сидели в автобусе, глазели на сверкавшее при каждом повороте озеро и нашептывали друт дружке всякие приятные пустячки. Под конец я уже не знал, о чем бы еще поговорить, и спросил, чего она желает от жизни, а она отвегила: сама не знает.

- У меня всегда было все, что захочу, вот я и не привыкла ничего хотеть.

- Да уж наверняка вам хочется кой-чего такого, чего папаша не может дать.

- Лучше скажите, чего хотите вы, может, тогда я тоже что-нибудь вспомню. Наверно, я слишком счастлива, поэтому мне ничего не хочется.

- Или слишком несчастливы,- сказал я. Мне хотелось сбить ее с толку, так легче всего выудить из человека правду. Почему бы не пойти на такую уловку, я же в эту Полли нисколечко не влюблен.

- Может, вы думаете, я истеричка? Ничего подобного! - с вызовом бросила она.- Отец начал ходить к психоаналитику, а мне это ни к чему.

Я чуть не свалился со стула: это ж надо, знаменитый Клод Моггерхэнгер каждый вторник и четверг лежит на кушетке у психолекаря и выбалтывает свое прошлое! Но потом смешная сторона этого дела как-то слиняла, и мне даже стало не по себе.

- На что это ему?

Я предложил Полли сигарету, и она закурила.

- Наверно, для передышки, хочет провести время. Он вовсе не свихнулся, не думайте, ничего подобного. Просто не любит отставать от моды. Все Моггерхэнгеры такие.

- Даже вы?

- Ну, скажите, чего вы хотите от жизни, тогда я тоже скажу.

- Хочу, чтоб мне не приходилось задумываться, чего я хочу,- сказал я, стараясь не ударить лицом в грязь.- Хочу жить вовсю и не гадать, чем бы заняться да чего бы добиться. А ведь все только об этом и хлопочут, Всякому вынь да положь вон ту работу, или вот этот дом, или машину. Всяк загадывает: непременно буду главным - либо директором, либо управляющим. Всяк надеется заполучить то или это или приспичит ему жениться как раз на той женщине, которая, сразу видно, никак не про него. А получит человек все, чего добивался,- опять ему чего-то надо, а когда и хотеть больше нечего либо уж так выдохся - ничего и хотеть не может и сил не осталось добиваться, ну, тогда подворачивается несчастный случай или просто человек помирает - и все. Хотеть - это нас сам черт подуськивает. Вот мне и того хочется и этого, а через минуту глядишь - ничего мне не надо. Бывает, сам понимаю: не про меня это. безнадежное дело, а именно это мне и подавай, готов помереть - лишь бы добиться своего. Когда накатит жадность, мне надо всего сразу, так что я уж и сам не знаю, чего хочу, либо не знаю, с чего начать, и в конце концов так ни за что и не берусь. Вот меня и носит по ветру, как соломинку, а пока суд да дело, я просто живу, вот я все, и не так уж плохо живу, потому что стараюсь работать как можно меньше.

- Что-то не верится, что вы говорите правду. Я рассмеялся.

- Самому не верится. А все ж я стараюсь. Да только что это такое - правда? Может, вы мне скажете, тогда угощу вас птичьим молоком. Мне не понять, чего я хочу, покуда у меня этого не будет,- вот вам чистая правда, но от такой правды страх берет. Чаще всего мне охота получать каждый год несколько тысчонок, купить себе домик н жить без заботы и работы.

- Очень скромное желание,- сказала Полли.- Вы вполне можете его осуществить.

- Думаете, могу? - Я даже приободрился.

- По-моему, вы хотите очень немногого. Даже удивительно. Вот тут я смутился и уже не очень понимал, что теперь говорить.

Мы доехали до Шильонского замка, но внутрь не пошли, сели в кафе, держались за руки и толковали о чем попало. Сперва сидели за столиком на улице, а потом разразилась гроза, и мы зашли в помещение и ели еще пирожные с кремом и пили кофе. Небо было розовое, и молния перерезала его, точно гранат. Потом оно вдруг стало свинцовое, и гром уже не погромыхивал вдалеке, а так загрохотал - даже пол под ногами затрясся.

- Лучше всех живет тот, кому некогда задумываться,- сказал я.- Свою жизнь я уже загубил такими вот разговорами. И вы тоже свою загубите, если не поостережетесь. Мы с вами, можно сказать, одного поля ягода, и, по-моему, хватит нам ломать голову, думать чего мы хотим от жизни, лучше возьмем от нее что можно и доставим себе удовольствие. Хватит, нагляделись мы и на стены, и на озеро, поехали ко мне в гостиницу.

- Я знаю, мне не надо бы соглашаться.- к моему удивлению, сказала Полли, взяла меня под руку и так прижала ее к себе, я даже ощутил тепло ее тела,- но мне тоже этого хочется.

Мы пошли к автобусу, и я чувствовал себя настоящим героем, не хватало только трубки в зубах, и мне опять стало пятнадцать лет, как вечность назад. В автобусе мы принялись было целоваться, но все добродетельные швейцарцы на нас уставились, и мы отпустили друг дружку и сидели прямо, угрюмые, почти не разговаривали - уж очень мы себя выдали.