Я привстал, наклонил голову.
- Вот так мы и живем, - сказала Антонина Ивановна, приятно улыбаясь и блестя такими же голубыми красивыми глазами, как у дочери. - В тесноте, да не в обиде, как говорится. Жилищный фонд города значительно пострадал во время войны. Мы с Ниночкой в подвалах ютились, с трудом выжили. Всякое бывало, даже рассказывать не хочется. Сейчас все хорошо, мы вдвоем привыкли, а вот если зять со стороны и будет с нами жить, я не знаю, куда мне деваться...с десяти вечера до шести утра. Летом можно было бы на улице, на раскладушке пристроиться, а вот зимой. Я постоянно напоминаю об этом дочери...
- Мама, не надо, что ты одно и то же.
- Но вам наверняка выделят квартиру в скором времени, - сказал я.
- А кто знает? Надо семью увеличивать. А пока...нет никаких надежд. Не мы одни живем в таких условиях. Есть люди, у которых жилищные условия еще хуже, чем у нас. У нас здесь хоть газовая плита нормальна и сырости нет, а у других...прямо беда. У вас-то мать с отцом есть?
- Конечно.
- Не женился случайно до призыва в армию?
- Никак нет. Я только восемь классов закончил перед самим призывом в армию, - сказал я.
- А что будете делать после армии, какие у вас планы - домой к себе поедете или тут думаете остаться?
- Сейчас трудно сказать. Я хотел бы здесь остаться, окончить вечернюю школу, а потом поступить в институт.
- Молодец. Ниночка тоже так планирует. Я хотела бы, чтобы ей ничто не помешало поступить в институт. Сейчас без высшего образования - никуда. Хорошо, что партия поддерживает это стремление молодежи.
Нина в это время сидела, в рот воды набрав. Мать заметила, что дочь немного скучает и, сославшись на какие-то дела, вышла из барака, оставив будущего зятя с дочерью наедине. Она была удивлена, почему я так охотно с ней балагурил, а к Нине почти не обращался, словно она была мне чужая, либо давно уже надоела. А я, вместо того чтобы развлекать Нину веселыми разговорами, замешанными на хвастовстве и лирике, умолк, как только теща закрыла за собой дверь. Нина смотрела на кавалера широко раскрытыми глазами и, похоже, тоже не знала о чем говорить. Она была немного уязвлена тем, что молоденький тюфяк пожирал ее мать глазами, а на нее не обращал никакого внимания. Ну и пусть, решила она. Как аукнется, так и откликнется.
Тягостное молчание продолжалось так долго, что стало неловко, и я начал чувствовать эту неловкость. Она давила на меня, сжимала горло, сводила челюсти, парализовала волю. Добавок ко сему я вспомнил, что надо было что-то принести, ну хоть жареный пончик. Как же так? Вот голова - два уха. Возможно, и Нина думала также, поскольку она не угостила даже чаем без сахара. Вот и получилось замыкание с обеих сторон. Как теперь быть.
- Я...я... надо было что-то...прихватить.
- Что прихватить, кого прихватить. Ты брось эти разговоры - прихватить, - сказал Нина, находясь в стопоре.
- Ну, того, сами понимаете....пончик (Находиться дольше в таком положении казалось немыслимо). Пончик...к чаю, мой пончик, ваш чай.
- Что ты бред какой-то несешь? Ты хочешь чаю. Чай у меня есть, но сахар кончился. Разве вам в столовой не дают чай. А, дают, ну тогда подожди немного.
- Мне, право, стыдно. Вот пончик бы спас меня в такой ситуации. Но вы знаете, солдаты...на полном довольствии, даже махорку нам выдают бесплатно. Могу угостить.
- Махоркой угостить меня? да ты сбрендил парень.
- Ну, я так, чтоб выйти из стопора, а то мы душим друг друга. Вы мне не даете говорить, но и сами не можете, потому что и я вас душу. И у нас нет слов, чтобы пообщаться.
- Да потому что ты - пенек. Наверное, ни одной книжки в жизни не прочитал.
- Очень много прочитал. Вы уж извините, я того, пойду.
Если бы сейчас здесь вместо Нины сидела Аня Мильчакова, я взял бы ее за руку, возможно, поцеловал бы во все пальчики по очереди и прилип бы к губам, и это было бы лучше всяких речей и даже лучше пончиков пожаренных на солярке. А с Ниной так трудно, так неловко...и даже унизительно, хотя, ей достаточно было бы подарить мне приветливую улыбку, как это она делала в обсерватории, а если бы она позволила подержать свои пальчики в руках, я был бы на седьмом небе от счастья, я бы раскрепостился.
Но Нина оставалась неприступной крепостью для меня. Какой-то заслон между нами встал. Она, какое-то время, глядела и оценивала меня, а результаты оценки были неутешительны, и потому ей стало скучно, и говорить не хотелось. Какая-то хитрая и вместе с тем высокомерная улыбка озаряла ее прекрасное лицо, глаза сверкали не огнем, а каким-то безразличием, по губам скользила робкая улыбка, и она вдруг произнесла:
- Что молчишь, как пенек? Извини, конечно...
- Мне пора уж, - выдавил из себя я, но так невнятно, будто у меня была вата во рту.
Нина молчала. Она только грустно улыбнулась и стала смотреть в окно.
- Ну, я пойду. Спасибо за прием.
Нина оставалась в той же позе. Ей не хотелось даже повернуть голову в мою сторону.
- Если можно, одолжите мне свои учебники, я обязательно их вам верну.
- Мне ничего возвращать не надо. Я дам тебе не только учебники, но и все свои конспекты и даже экзаменационные билеты, - сказала Нина и полезла на верхнюю полочку в самом конце комнатенки. - Изучай. Тебе служить, как медному котелку, а потом еще и в вечернюю школу ходить. Мне кажется, ты сегодня не в настроении. Или я ошибаюсь?
То, что Нина вдруг перешла на такой почти официальный тон, совсем убило меня, я уже собирался отказаться от конспектов и учебников, но она все упаковала, перевязала веревочкой и добавила:
