- Товарищи! Наш, так называемый подсудимый, такой же советский человек, как и все остальные.
- Служу Советскому союзу и коммунистической партии! - вскричал я, вскакивая и прижимая ладони к ногам.
- Он просто заблудился, как охотник-новичок в лесу. Ему надо помочь найти правильный путь в жизни. Кто это может сделать? Отчасти это пытаемся делать мы сейчас, но по-настоящему вывести его из заблуждения может только сама жизнь, ведь у него вся жизнь впереди. Парень не без таланта. Я верю, что этот талант он направит в правильное русло и может быть, мы еще услышим его имя, но уже в другом, положительном ракурсе. Так что давайте, не будем перегибать палку.
Я не верил своим ушам, мне казалось, что все это происходит во сне. Я только заметил, что все кивают головами в знак согласия, и удивлялся тому, что все эти люди, только что готовы были растерзать изменника, вдруг стали кивать головами в знак согласия того, что он, шпион и предатель, такой же советский человек, как и все остальные.
Подполковник сел на место. Снова воцарилась мертвая тишина. Никто не решался выступить после него, - никто не осмелился противоречить ему и никто не хотел поддержать его с высокой трибуны. В зале громко зазвенела муха, ударяясь в оконную раму бесполезно пытаясь выйти на волю. Подполковник Рудыкин поворачивал голову то влево, то вправо, пожимал плечами. Топорков явно спутал карты всем, хотя они только что кивали головами, пустыми головами в знак согласия с ним, а теперь словно опомнились.
- Предоставьте слово обвиняемому, - тихо произнес Топорков.
- Вам последнее слово, товарищ Славский, - торжественно произнес Рудыкин.
Я, оживший после выступления Топоркова, бодро поднялся, и, не подходя к трибуне, сказал:
- Я, наверное, виноват во многом, в особенности в том, что у меня есть голова, и она мыслит не так как у других. И вина моя еще и в том, что я записывал эти мысли, и они не по моей вине и не по моему желанию, стали достоянием других людей. Я просил бы вас понять, что дневник это разговор с самим собой. Иногда прочитаешь то, что ты записал в прошлом году и становится стыдно, потому что ты думаешь уже совершенно иначе. А потом, бывает, что и об отце думаешь плохо, ругаешь его последними словами за что-то, но ведь он не перестает от этого быть отцом. И ты любишь его, как отца и выполняешь свой сыновний долг. Так и Родина. Мы ее ругаем, бичуем, но ведь она остается для нас Родиной, за которую мы в трудный момент, готовы отдать свои жизни. Почему судят и даже оскорбляют меня за мои мысли. Судить надо за поступки. Думать нельзя запретить, это противоестественно. Мнений не надо бояться. В спорах рождается истина, как вы этого не понимаете? Все, что я написал - правда, пусть ошибочная и резкая, но правда: кругом все несправедливы, жестоки и лживы, а я не переношу несправедливость. Все, что здесь говорилось я приму к сведению, и если вы не отберете у меня свободу и комсомольский билет, я смогу быть примерным комсомольцем. Несправедливость, ложь - вот, кто враг советской власти, а кто такие шпионы, я не знаю, и знать не хочу, поверьте. Я очень хочу поверить, что в нашей стране после ареста и расстрела Берии, наконец, кончится эта шпиономания, которая унесла не одну тысячу невинных жизней.
- Откуда вам это известно? - спросил подполковник Насташкин.
- У меня двоюродный брат в Магадане сидит ни за что, ни про что. Магадан это город заключенных, - неосторожно выпалил я.
- Куда вы собираетесь ехать, если вас отпустят? - задал вопрос майор Рыбин , секретарь парткома полка.
- Я хотел остаться в Минске, но мне не разрешают, - ответил я.
- Нет, оставаться в Минске вам не стоит, здесь вы можете попасть под дурное влияние и тогда, как говорят, пиши: пропало, - сказал Рыбин. - Лучше вам ехать к родителям, а потом на шахты. Если, конечно, вас отпустят.
- Так какое решение мы примем? - спросил секретарь комсомольской организации, вопросительно глядя на подполковника Топоркова. - Мы же должны что-то принять. Будем исключать Славского из комсомола или поверим ему и ограничимся только вынесением выговора.
- Подождите, я сейчас вернусь. Ситуация не стандартная, надо посоветоваться с политотделом дивизии. Я пойду, позвоню полковнику Фролову, - сказал Топорков, закрывая за собой дверь зала заседаний.
У меня все равно отлегло на душе. "Бог с ним, вернее, черт с ним, с этим комсомолом, лишь бы оставили на свободе, - подумал я, облегченно вздыхая. - Больше я не попадусь на удочку. Я никогда не буду записывать в дневнике то, что думаю. Пусть мои мысли умрут вместе со мной. Если советское государство справилось почти с тремястами миллионами людей, заставив их думать только так, как прикажут сверху, то со мной справиться не стоит труда. Лучше тянуть руку, как все и, как все, кричать "ура", чем упокоить свои молодые кости в далекой и страшной Сибири".
Подполковник вскоре вернулся и сказал, что есть мнение отпустить мятежного комсомольца с миром. Все пожали плечами, а потом стали кивать головами в знак согласия.
- Мы надеемся, что горком комсомола города Сталино окажет помощь Славскому в его шатаниях и заблуждениях в оценке социалистической действительности. Согласны, товарищи, члены бюро?
- Так точно, согласны, - хором сказали члены бюро.
- Комсомолец Славский, вы свободны.
- Служу Советскому Союзу! - выпалил я.
- И коммунистической партии, - добавил Топорков.
36
Но я уже этого не слышал. Я пулей выскочил на улицу. На дворе уже было темно. До батареи пришлось идти шесть километров пешком полями и через небольшие участки соснового леса. Ночь отдавала осенней прохладой. Небольшой освежающий ветерок разогнал низко летящие тучи, обнажив вечернее небо, редко усеянное звездами. Звезды стояли неподвижно, и свет от них падал очень слабый. Я шел, вдыхая свежий воздух полной грудью, потому что это был воздух свободы. Ни одной живой души не встретил на своем пути. Да это уже не имело никакого значения. Глаза человека удивительно устроены, они и в темноте могут видеть. Я четко придерживался дороги и ни разу не сбился с пути. Правда, несколько раз попадал в неглубокую лужу, и кирзовые сапоги были еще довольно прочны, защищали от грязи, хоть и не могли устоять против воды.
