— Между прочим, Мюллер членкор Академии наук СССР и лауреат Ленинской премии, — приврал я ради победы.

Рудой покосился на генералов, которые тихо о чем-то переговаривались, не обращая на нас внимания, и, подавив в себе ярость, сказал раздельно:

— Высыпуемое равно досыпуемому — это означает: когда машина доставляет гравий на строительство укреплений, то может растерять пятьдесят, сто килограммов, значит, столько же должно быть досыпано. Высыпал — досыпь! Высыпуемое должно равняться досыпуемому.

Мне хотелось смеяться, настроение было прекрасным, прямо захохотал бы в эту самодовольную полковничью рожу. Наверное, так бы и случилось, но один из генералов извинился и спросил, почему полковник держит так высоко голову. Я не моргнув глазом сочинил, что у него был перелом шейного позвонка.

Генерал вскочил, подошел к Рудому и, взяв его под локоть, предложил сесть и читать свою лекцию сидя. Какая роскошь! Я тут же добавил небрежно, что шейный позвонок полковник сломал по пьяному делу, поэтому, мол, вашей чести совсем нечего волноваться.

Генералы умели ценить шутку и, сославшись на неотложные дела, попросили закончить занятия.

Рудой весь горел желанием узнать, что спросил генерал и что я ему ответил. Скрывать мне было нечего, и я сообщил полковнику о генеральской заботе, что, дескать, он, Рудой, устал и они хотели бы, чтобы лекции он читал сидя. Я же ответил, что вы прочный, как гвоздь.

— Что еще за гвоздь? — возмутился Рудой, зло поджав губы.

— А это у Пабло Неруды, чилийского поэта и коммуниста, есть строки: «Гвозди бы делать из этих людей, — он имел в виду коммунистов, — крепче бы не было в мире гвоздей».

Я выбежал из комнаты, остановился на крыльце, но хохотать мне уже расхотелось, и только веселая улыбка застыла на моем лице, освещенном яркими лучами солнца.

Рудой, важный, как Наполеон, с красной папкой под мышкой вышел следом во двор и презрительно изрек:

— Херовый ты переводчик! Мне придется доложить руководству о твоей некомпетентности в английском языке и просить заменить тебя. Я работаю с высшим командным составом!

Я спрятал улыбку и с сожалением ответил:

— Вы забыли, что сказал Дед: «Будете жаловаться на переводчиков — уедете в Союз!» А у вас еще машины нет. Так что собирайтесь домой!

— Что за грубость! — возмутился полковник. — Генерал-лейтенанта обзывать Дедом! Вот об этом я ему тоже доложу! — торжествующе добавил он и пошел к микроавтобусу, подкатившему к подъезду.

— А вы каждую неделю по три литра спирта покупаете в лавке у араба. По пятьдесят пиастров за литр, и делаете из него водку. Зачем?

Я сказал наобум, чтобы досадить полковнику, хотя сам никогда не видел, чтобы Рудой покупал спирт. Но это делали все военспецы, добывая алкоголь по дешевке. Я не ошибся, Рудой не был исключением. Своей осведомленностью я его сразил. Но я плохо знал этого службиста, у него была натура скорпиона. По восточной притче, скорпион решил переправиться через Нил, но плавать не умел. Он попросил лягушку, чтобы она его перевезла.

— Ты ведь меня ужалишь, — сказала лягушка.

— Тогда я утону.

— Логично, — ответила лягушка и повезла скорпиона на другой берег. Скорпион едет и думает: «Укусить лягушку или нет?.. Укушу — утону, а не укушу — меня перестанут уважать» — взял и укусил…

Рудой настучал на меня Пожарскому. А разбирался со мной Шеин. Когда я рассказал ему про идиотизм полковника, он весело смеялся, и крылатая фраза Рудого «Высыпуемое равно досыпуемому» пошла гулять по советской колонии. Не смеялись над этим лишь члены высшего офицерского корпуса: полковник полковнику глаз не выклюет. Когда меня спрашивали об этом, я обязательно добавлял про поломанный позвонок Рудого.

С этого дня я редко видел полковника, и каждый раз при встрече на его лице вспыхивала торжествующая усмешка. Это говорило о его победе надо мной, переводчиком у него я больше не работал — так решил советник-посланник, а полковник приписал эту заслугу себе.

Затем была запоминающаяся встреча с женой полковника Рудого, такой же поганкой, как и он сам. Имя у нее было романтическое Алина Венедиктовна.

Как-то после полудня, когда уже спал зной и слегка тянуло свежестью с Нила, я прогуливался по Фуаду — центральной улице Каира. На каждом шагу пестрели стеклянные витрины магазинов и магазинчиков. Еще не зная, куда направить свои стопы в поисках какого-нибудь приличного иностранца, я свернул в узкую улочку и сразу услышал русскую женскую речь. Женщина говорила властным требовательным тоном, и другие женские голоса одобрительно ее поддерживали:

— Больше килограмма в руки не давай, ты, образина!

Это было уже что-то родное из советского быта, переброшенное сюда носителями наших традиций.

Я подошел к магазинчику: десятка два упитанных русских дамочек обступили худого, неопределенного возраста араба, а по терминологии одной из мадам, образину, который над чем-то колдовал. Он наклонялся вниз, доставал, взвешивал, а очередь, наша добротная советская — других иностранцев там не было — гудела и чего-то злилась. Заглянув через плечо одной из женщин, от которой несло «Кремлем» и потом, я увидел, что так взволновало их: «образина» торговал серебристой атлантической селедкой, вылавливая ее голыми руками прямо из бочки.

— Откуда взялась здесь селедка? — удивился я появлению такого дефицита.

Мне сейчас же рассказали детективную историю про рыбу: как в Александрии сбросили с буксира на берег бочку, а потом кто-то решил отправить ее в Каир. Из чего родилась эта байка — осталось тайной, но факт был налицо — селедкой торговали.

Одна молодящаяся особа с волосами-паклей наткнулась на эту селедку и принесла на виллу целых три килограмма. Тогда все женское стадо устремилось сюда. Хватали, кто сколько мог ухватить: цена-то бросовая — всего четверть фунта за килограмм.

Я тоже встал в очередь, хоть к селедке равнодушен, но хотелось кому-нибудь сделать приятное, угостив великолепной закуской. Выяснилось, правда, что селедки — всего одна бочка. Вот тут-то и раздался предупредительный «выстрел»:

— Тебе сказали, «черномазый», чтобы отпускал по килограмму! — Из числа последних в очереди выдвинулась мадам весом килограммов под девяносто, с перманентом на голове и в сарафане, который плотно облегал все эти килограммы.

Араб замер, держа в руках по одной селедке. Доморощенная переводчица с арабского языка наскребла два слова: «Уахед кило». «Уахед! Уахед», — одобрительно загалдела очередь, чем повергла в неописуемое удивление торговца. Он никак не мог своими восточными мозгами ухватить главную суть социализма — равенство. Разве можно позволить, чтобы один обожрался селедкой, а другой даже ее не попробовал? Нет, мы такого не потерпим, не так приучены: либо всем по кусочку, либо всем шиш с маслом. Где бы ни был наш человек, он всегда должен оставаться носителем справедливости. Всем выстроиться в очередь, всем по килограмму! Но тут одна мадам решила взять три кило, и продавец стал накладывать селедку на весы.

— Алина Венедиктовна, — взмолились предпоследние в очереди, — так нам и по штучке не достанется, если все будут хапать по три кило.

Дама, которая была под девяносто килограммов, шагнула вперед, раздвигая в стороны очередь, и сбросила с весов селедку в бочку. Продавец совершенно обалдел, он ничего не понимал не только потому, что не знал идиоматических выражений, которыми его награждали наши защитницы справедливости, но вообще ничего не понимал в социализме и потому не ждал такого самоуправства.

— Ты, буржуй недорезанный! Или будешь вешать столько, сколько мы тебе скажем, или сейчас нырнешь башкой в бочку! — Алина Венедиктовна подступила вплотную к арабу, так что он мог видеть ее пышные груди. Он глядел не на Алину Венедиктовну, а на груди, забыв об этой проклятой селедке, которую, как дурак, приволок сюда из Александрии. У него три жены, он в состоянии их содержать, но у них, если даже сложить их груди вместе, не будет столько, сколько у этой одной сердитой мадам. Он горестно вздохнул. Очередь начала накаляться: от «образины» и «сморчка» перешли к нецензурным определениям его мужских достоинств. В какую-то секунду он испугался и стал пятиться к стене. Алина Венедиктовна напирала на него грудями и рычала, поминая его ублюдков — детей нехорошими словами. — Интересно посмотреть, чем ты этих детей настрогал, — глянула она на ширинку брюк!