— Какой-нибудь молодой офицерик, — сказал я, чтобы выручить своего шефа. Потому что хезать на кого-либо не приучен.
— Какой там молодой! — снова взорвался Визгун. — Капитан первого ранга! На подводной лодке на Севере воевал! Фашистов бил, ордена имеет, а тут от проститутки не смог отбиться. Одним словом, так: завтра в шестнадцать улетает наш самолет «Аэрофлота». Вот тебе билет, капитана хватай за шкирку, никуда не выпускай, в туалет води, и гляди у меня, чтобы, не дай Бог, не перебежал! Такой может и предать Родину!
— Куда ему бежать? Заложники в Союзе остались?
— Это верно! Но береженого Бог бережет! Возьмет и бросит мать-старушку. Чтобы подозрений не вызывать, скажешь, что ехать должен один, потому как вернется обратно. Пусть жена тут побудет. А потом через недельку и ее отправим под предлогом, что муж назад приехать не может по состоянию здоровья матери. Сообщишь этому капитану первого ранга, что пришла телеграмма — умирает мама. Видишь, как правильная мысль ложится в рифму. А дальше: срочно должен вылететь. Все ясно?
— Ясно! Но это жестоко. Он же будет переживать всю дорогу.
— Твое дело его всунуть в самолет. А в Союзе ему хватит других переживаний: из армии уволят, из партии исключат. Как говорил один знакомый татарин: «Один раз сигарга — десять лет каторга», — засмеялся своей дурацкой шутке Визгун и милостивым жестом отпустил меня.
Вышел я из кабинета шефа, чувствуя себя еще более обхезанным, чем после половой экзекуции американца.
Чуть свет я выехал в Александрию, мне хотелось немного побыть в этом древнейшем городе, портовой гордости англичан, который они соорудили на многие века, очевидно, будучи уверенными, что он будет британским колониальным портом.
Машина плавно покачивалась на идеальной амортизации. Таких хороших дорог до приезда в Каир я не видел в Советском Союзе: без ухабов и рытвин, на поворотах полотно дороги наклонено градусов на тридцать — все как на сирийской скоростной трассе. «Шевроле» — сильная машина, поэтому я установил себе скорость в сто пятьдесят километров и, плавно покачиваясь, погрузился в размышления о превратностях своей счастливой судьбы. Другие, например, все эти полковники, которым осталось до пенсии два-три года, а выбрасывать их в отставку не хотят, становятся военными специалистами. За границей они зарабатывают себе на автомашину, а выйдут в отставку чистые, хорошие, авторитетные, уверенные в себе и довольные своим командованием, что оно им доверило быть военными советниками. Но сколько они до этого перелизали задниц, подличали, пресмыкались, хезали друг на друга, чтобы только поехать за рубеж. А меня выбрали и просто послали, потому что я действительно чего-то стоил и был здесь по-настоящему нужен Родине.
Генерал-лейтенант Пожарский мудро делил всю свою военную колонию на две группы: военных специалистов и переводчиков. Он понимал, что эти две когорты несовместимы, и цена им в Египте разная: переводчик не боится отправки домой, он не пропадет, у него всегда будет кусок хлеба, уж своим-то языком он заработает себе на жизнь, поэтому и не цепляется отчаянно за заграницу. Кроме того, эта когорта в интеллектуальном отношении стоит выше военспецов. Надо быть дураком, чтобы этого не понимать и не видеть. Полковники и здесь ловчат и подличают, убеждают арабских старших офицеров и генералов, чтобы они написали на них блестящие характеристики и просили Пожарского оставить их в Египте еще на один срок, что именно без них остановится развитие военной мысли в Египте и армия захиреет.
Пожарский — мудрый Дед, он им цену знает и предупреждает: если они будут жаловаться на переводчиков, он отправит их в Союз. Поэтому жалоб нет, полная гармония. Правда, у меня был конфликт с одним полковником. Он приехал сюда откуда-то из белорусского военного гарнизона. Стервец — каких свет не видел, жена у него — такая же стерва, хотя и была первой дамой гарнизона. Ростом он не вышел, дотянул до Дэн Сяопина — 156 сантиметров. А жена его возвышалась над ним на целую голову.
У меня в шпионской деятельности были каникулы, я хотел немного отдохнуть, и Визгун пристроил меня переводчиком к главному фортификатору, таковым считал себя полковник Рудой. Он обучил трех египетских коллег в генеральских погонах, как надо строить укрепления. Его лекции — это нудная монотонная муть про кубометры земли, метры глубины, глину, песок, железобетонные накаты, лестницы, кирпич, бетон и другую чепуху.
Я чисто механически переводил, генералы, будто школьники, добросовестно, а может из вежливости, записывали все подробности, которые, я был уверен, им совершенно не нужны. Рудой, этот напыщенный коротышка, громким командным голосом, будто он на плацу в гарнизоне, вещал про свои укрепления, все время задирая кверху голову, демонстрируя тощую шею с большим выпирающим кадыком. Наверное, он хотел казаться выше, чем сотворил его Господь, а может быть, так демонстрировал свое превосходство над этими захудалыми генералами, которые и генералами-то стали черт знает каким образом!
Во всяком случае, Рудой гнул про бетон и железо, а я думал о своем: скорее бы кончилась эта говорильня, съезжу в бассейн, поплаваю, выпью чего-нибудь вкусного, потом схожу в «Гроппи» и выберу себе три самых красивых мороженых.
Мы сидели в генеральском кабинете, оборудованном кондиционером, а за стенами подступала одуряющая жара, поэтому я знал, что сразу захочется и выпить чего-нибудь, и мороженого.
— Гравий должен быть не крупный, — переводил я Рудого, — тогда за счет вибрации он хорошо спрессуется, и повысится прочность покрытия. К гравию надо отнестись серьезно… — Полковник продолжал нести чушь про гравий, но я решил это пропустить и перевести что-нибудь существенное. Фактически я отключился и включился лишь в ту минуту, когда Рудой сказал сакраментальную фразу: — Высыпуемое должно равняться досыпуемому…
Стоп! Мой мозг не сработал, произошел сбой — полковник считает меня за дурака и придумывает заковыристые фразы. Я, конечно, разозлился, но вида не подал. Я просто молчал.
— Ты чего? — напыжился Рудой, считая, что я хочу пропустить такой важный момент его лекции. — Переводи! — Он уставился на меня: я сидел, а он стоял, и притом задрав голову.
— Не переводится! — воскликнул я с хорошо сыгранным отчаянием. — Вы говорите идиомами, а я не приучен к армейскому идиоматизму.
Полковник побледнел, желваки задвигались на скулах, слово «идиоматизм» было созвучно для него с «идиотизмом» и, конечно, он это сразу принял на свой счет. А я уже начал спектакль, выхватил из кейса русско-английский словарь Сегала на сорок тысяч слов, быстро раскрыл страницу на слове «высыпать» и стал тыкать пальцем в страницу и торжествующе сказал:
— Нет такого слова в словаре! Не могу перевести!
Я быстренько перелистал несколько страниц, нашел слово «досыпать» и, глядя в озверелые глаза полковника, ликующе изрек:
— И «досыпуемого» нет! Вы специально изобретаете всякие милитаристические выражения, чтобы меня унизить, показать, какой я тупой переводчик. А у меня словарь самого Сегала. Он в Лондоне его издавал!
Это была красная тряпка для Рудого, я специально взмахнул ею. Он набычился и тихо, лишь для меня, хотя генералы все равно не понимали предмет нашего спора, прошипел:
— Предателями Родины прикрываешься. То-то я замечаю, что ты склонен ко всяким буржуазным штукам. Словарь у тебя беглая сволочь составила. А наш, советский словарь, составленный честным порядочным гражданином СССР, тебе уже не годится, а именно там есть эти слова. Сегал — это же прогнивший сионист, он самый лютый враг этим честным генералам! — нанес он мне запрещенный удар и добавил: — Какой-то дицидент! — не сумел он выговорить «диссидент».
— Есть еще Мюллера на шестьдесят пять тысяч слов, — решил я отыграться на этом дубаре.
— Во-во! Один жид, второй — фашист, гестапо, Мюллер — они и есть твои учителя, — продолжал разнос полковник, не чувствуя, что завалился.
Я просто возликовал, что он попался в мою западню, и, ехидно улыбнувшись, ответил:
