На дворе уже стоит ночь, в небе  мигают звезды, грунтовка впереди едва просматривается.

       Решаем ехать цугом. Впереди  и сзади  наши  «Уаз» с мотоциклом (для   подсветки),  грузовик посередине.

       На трассу выбираемся почти час, переваливаясь на рытвинах с колдобинами. Останавливаемся на взгорке.

       Вдалеке мерцает огоньками хат село,  за  Донцом  цокает соловей, звонко и дробно.

       Здесь Цуприк передает мне объяснительные гидрологов из планшетки, а затем предлагает  «повэчэрять».

– А у тебя есть? – недоверчиво косится на него Пролыгин.

– Эгэ ж, – отвечает Николай.–  Узяв  вдома, когда  отлавливал грузовик.

– Хоть что-то хорошее, – довольно изрекает  Дюсов.

       Далее мы все подходим к «Ирбиту», из люльки которого участковый попеременно вынимает пластиковую канистру с водой и плетенную из лозы корзину, обвязанную  чистой холстиной.

       Пока все моют руки,  он  накрывает  «поляну».

       На расстеленном у мотоцикла  полотне, в свете фар, возникают   изрядный шмат сала,  крупные огурцы с помидорами, десяток яиц и кирпич хлеба. Последней извлекается   солдатская, в чехле фляга, а к ней  два граненых стакана.

       Когда мы завершаем омовение, все готово.

       Усаживаемся вокруг, Толя берет в руку флягу, отвинчивает колпачок, нюхает.

– Хлебная?

– Ага, житня, –  кивает Цуприк. – Чиста як слеза. Рекомендую.

       Пролыгин  набулькивает себе и мне по четверти стакана, молча выпиваем. Когда круг завершается, и все  утоляют первый голод,–  повторяем.

– Ну, прям, как на пленэре, –  высосав очередное яйцо, довольно щурится криминалист.

– А шо цэ таке? –  вскидывает брови Цуприк.

– Ну, типа, отдых на природе, –  разъясняет Дюсов.

       Прикончив все, что было на «столе», закуриваем и слушаем соловья. Тот теперь разливает трели.

– Гарно   спивае мужик, – говорит Цуприк.

– А почему мужик? – не понимаю я.

– Соловьихи, Николаич, не спивають, – поднимает он вверх палец. – Точно знаю.

       Затем  мы прощаемся с Николаем, его мотоцикл  стрекочет к селу, а опергруппа грузится в машины.

       Впереди «Уаз», за ним грузовик, катят по пустынной трассе.

Лопухнулись

       Было это в то время, когда  страна   жила за «железным занавесом» и не знала  европейских ценностей.

       Бизнес тогда назывался спекуляцией и карался лишением свободы, а за самогоноварение можно было получить три года.

       Одним таким днем,  мы с начальником   милиции  города, где я в то время служил прокурором, получили нагоняй на заседании бюро горкома.

       Там, помимо прочего, рассматривался вопрос о борьбе с названными антисоциальными  явлениями, и   работа правоохранителей  в данном направлении была признана неудовлетворительной.

       Особо возмутило Первого секретаря  поступившая на его имя коллективная жалоба граждан  в отношении ярой самогонщицы и спекулянтки по фамилии Бадер.

Жила она в добротном доме на окраине города близ Лугани, где   активно курила зелье, доставляла с Ростова  вяленых лещей, а с Астрахани  черную икру, и все сбывала на городском колхозном рынке, а также  среди знакомых.

       Муж ее  шабашил по колхозам, а сын, известный хулиган, отбывал очередной срок  в местах не столь отдаленных.

– До каких пор будет продолжаться это безобразие?! – грозно вопросил нас Первый, зачитав вслух письмо.  – В то время как  вся страна активно строит коммунизм, вы потворствуете антисоциальным элементам!

– М-м, – переглянулись мы с начальником милиции (спорить   было себе дороже) и заверили, что примем  в отношении  нарушительницы закона самые строгие меры.

– Вот-вот, примите,–   пробурчал партийный лидер. – И обязательно осветите это в городской печати. Дабы никому не было повадно.

       Потом заседание закончилось, мы покинули  горком и направились к своим машинам.

– Щас приеду, накручу своим хвост, –  сказал  на прощание  начальник милиции. – Чтобы служба раем не казалась.

– Ну-ну, накрути, – согласился я.  – Жду результатов.

       Результаты не заставили себя ждать.  Правоохранители плотно обложили нарушительницу и, спустя неделю,  накрыли  на горячем.

       Та поутру, в летней кухне, выгнала  три трехлитровых банки  самогона,  охлаждавшегося на  столе,    и  выводила из режима, стоявший на печке аппарат.

       Здесь же, на лавке у окна, сидел ее шестилетний внук, болтая ногами и наблюдая за процессом.

– А вот и мы, гражданка  Бадер, – нарисовался  в  дверном проеме начальник ОБХСС по фамилии Марченко, лично руководивший операцией.

       Вместе с участковым и еще одним оперативником, они пробрались  на усадьбу со стороны речки, через сад.

       Возникла немая сцена.

       Потом хозяйка вышла из ступора и  разразилась  площадной бранью, но ее быстро угомонили,  а заодно провели   беглый осмотр. Давший дополнительный результат.

       В картонном ящике,  на полу, золотились  вяленые донские лещи, явно приготовленные на продажу.

– Ну что, –  обернулся  Марченко  к участковому, – давай  Семеныч за понятыми, а мы пока обождем в доме. Очень уж тут жарко.

       После этого участковый, нюхнув одну из банок ушел, а остальные  направились через широкий двор к высокой,  увитой плющом веранде.

       В доме Бадерша, посадив на колени внука, уединилась в обставленном импортной мебелью, просторном зале, а начальник с опером (того звали Манжула)  расположились при входе в прихожей.

– Ба, а ба,– поглядывая на чужих дядей,  тихо спросил внук. – Чего теперь будет?

– Теперь, внучек,  они увезут меня в тюрьму, как твоего папу, –  погладила его по вихрастой голове старуха.

– А можно чтоб не увезли?

– Можно, – последовал ответ, и  она стало что-то нашептывать  ему на ушко.

       Мальчик понятливо кивал, а  затем спрыгнул на пол и просеменил  в прихожую.

– Дядя, можно я пойду на улицу погуляю? –  остановился рядом с Марченко.

– Погуляй, – согласился тот. И ребенок  тут же исчез за дверью.