Оркестровая раковина была удивительным сооружением, похожим на отрезанную часть какого-то огромного пустого шара. Внутри круглого пространства, открытого с одной стороны, ярко сиял электрический свет и сидело много мужчин с невыразимо красивыми инструментами, из которых они извлекали не менее красивую музыку. На специальной подставке перед музыкантами стоял плотный дирижер. Седой осанистый мужчина под музыку помахивал недлинной тоненькой палочкой. Музыканты дули в свои трубы и никакого внимания на него не обращали, но для чего-то ж он им был нужен, хотя я точно заметил, что никто, кроме барабанщика, на него не смотрел.

Перед оркестровой раковиной был разбит небольшой цветник и огорожен низеньким штакетным заборчиком. Я примостился с краю этой оградки и смотрел на играющих музыкантов, на их дирижера и слушал музыку. Это было очень увлекательное занятие, первый раз в жизни я видел, как возникает музыка. Я боялся, что меня прогонят, но, к счастью, на меня никто не обращал внимания, и я без огорчений дождался своих братьев.

Вечерний парк показался мне очень красивым. Он был похож на большое помещение, увешанное электрическими лампочками. Освещенные снизу кроны деревьев воспринимались, как необыкновенный потолок, под которым было очень красиво, светло и уютно. Все вокруг было так спокойно и так неопасно, что я, пятилетний, ничего не боялся. По аллеям во встречных направлениях прогуливались нарядные люди, а некоторые сидели на больших скамейках. До этого случая я ни разу не видел такого большого количества нарядных людей, собранных в одном месте.

Мои старшие братья с разрешения мамы продолжали ходить по вечерам в парк смотреть кино на вольном воздухе, а я как-то сам осознал, что для меня это не годится. Мама сказала – подрастешь и все еще увидишь. Это было правильно, но главное было в том, что я просто утратил интерес и к предосудительным проникновениям на территорию парка через дыру в заборе, и к самому кино. Мой милый растрепанный томик басен Крылова с его замечательными иллюстрациями для меня был значительно интересней.

У нашей мамы было три сестры: тетя Вера, тетя Феня и тетя Ксеня. Самая старшая из них была тетя Вера. Я видел ее только на фотокарточках, на одной из которых она снята со своим мужем, а на другой – с нашей мамой. Статная круглолицая женщина в длинном, по моде того времени, платье, на фотографии с мамой тетя Вера выглядит очень строгой. На фотографии с мужем она помоложе и выражение ее лица значительно мягче, в ее позе и в положении рук просматривается вынужденная мгновенность остановленного движения, как будто неподвижность, несвойственная натуре позирующей женщины, может быть нарушена в любую следующую секунду. Тетя Вера стоит чуть позади своего сидящего на скамье мужа, слегка подавшись к нему. Ее губы только что улыбались и в глазах ее светится еще не погасшая веселость и даже озорство, как след того настроения, которое владело ей перед тем, как фотограф снял крышку своего фотографического агрегата.

Супруг тети Веры, Матвей Осипович Непогодин, в свободной позе сидит на скамье, облокотившись рукой о деревянную спинку. Это очень крупный мужчина и, по-видимому, очень сильный. У него молодое высоколобое лицо, взгляд сосредоточенный и непреклонный, у него борода и усы. Усы замечательные, прямые, разлетающиеся по сторонам, густые, но не «будённовские». Этих его усов вполне хватило бы на две пары каких-нибудь усов для старорежимных фельдфебелей. Борода у Матвея Осиповича небольшая, но густая и аккуратная. В лице его просматривается что-то скобелевское, смелое и открытое.

Матвей Осипович был, как говорили в то время, человеком самостоятельным: имел кузницу, сам в ней работал, имел хороший, на кирпичном цоколе, большой дом на Кубановской улице. У него был даже свой выезд – лошадь с коляской. Разумеется, лошадь ходила не только в коляске, она и хозяйство, и кузницу обслуживала, но то, что у Матвея Осиповича имелась выездная коляска, свидетельствовало о наличии у него свободных денег. Он был достойным членом общества, в котором высокую цену имела добропорядочность, обеспеченная успешной работой, а также умением честно наживать имущество и деньги. Доброе имя и состоятельность определяли общественный вес и уважение, которым заслуженно пользовались такие люди.

Советской власти граждане, подобные Матвею Осиповичу, были не нужны. Если человек не гол и не беден, то он, по словам заблудшего, трагически обманутого и любимого мной Макара Нагульного, «ксплуатировал чужим трудом и пил кровя из разных угнетенных нациев». Матвей Осипович не литературный герой, а живой человек, он никого не эксплуатировал и не пил чужой крови – он был труженик, никого не боялся, имел гордый и независимый характер.

Непонятно каким образом у меня сохранилась маленькая, отпечатанная в типографии на хорошей бумаге, написанная красивым шрифтом поздравительная карточка:

«Честь имеем поздравить Вас с высокоторжественным Праздником Рождества Христова и с наступающим Новым годом.

Искренне желаем Вам всего хорошего.

Матвей Осипович и Вера Федоровна Непогодины».

О многом говорит мне эта изящная карточка. Не чужд был светскому обхождению муж маминой сестры и, видимо, строил свою жизнь на некоторых примерах взаимоотношений новозыбковской знати. Карточка с любезнейшим поздравлением была направлена, скорее всего, маминому отцу, человеку одного имущественного круга с Непогодиными. И, пожалуй, это было в ту пору, когда еще была жива матушка моей мамы. Даты поздравления на карточке не указано.

Наш отец, простой рабочий спичечной фабрики, раненый солдат Мировой войны, конечно, был не ровней Матвею Осиповичу. Я думаю, что мамин выбор мужа во втором браке неодобрительно был встречен в семье ее старшей сестры. Отец, не менее чем его свояк, человек независимый и прямодушный, не общался с Непогодиными, не без основания считая, что он им не пара. Они, мол, люди богатые, и навязываться им не следует. Матвея Осиповича это тоже, вероятно, устраивало. Хотя не хочу грешить, я не знаю, как он относился к нашему отцу.

Кузницу Матвея Осиповича я видел, она стояла у каменного моста, на речке Карне, вытекающей из озера напротив сада Пожарного общества. Смутно помню одетого во все черное крупного мужчину с каким-то железом в руках. Во время НЭПа, как и до революции, Матвей Осипович содержал свою кузницу и работал в ней с нанятым молотобойцем. Мастер он был хороший, и заказов у него было достаточно. Естественно, выездной коляски у Матвея Осиповича уже не было и утрачено было им положение уважаемого городской властью человека, что, конечно, тяготило его и с чем он не мог примириться.

Тетю Веру я никогда не видел и не знаю, какая она была. Она рано умерла, и после ее смерти остались две дочери, Нина и Ольга, и сын Костя, мой ровесник. Мама все сокрушалась о сиротской доле ее племянников. Матвей Осипович вдовцом ходил недолго и скоро женился на какой-то противной тетке, которую я видел один только раз, а вспоминаю о ней с неприязнью. Мама тоже не очень лестно о ней отзывалась. Счастлива ли была тетя Вера со своим мужем, об этом мама никогда не говорила. Ни одного дурного слова о Матвее Осиповиче я от нее никогда не слышал, да и отец о нем плохо не отзывался.

Матвей Осипович был репрессирован в начале 1930-х годов. С той минуты, как, арестованный, он ступил за порог собственного дома, о нем никто никогда не имел никаких известий. Все прошло глухо. Был человек – и его не стало. Ходил слух, что Матвей Осипович был расстрелян в Новозыбковском отделе ГПУ в первые же дни после ареста.

В чем состояла его вина перед советской властью? Единственно в том, что он был порядочным человеком, не холуйствовал перед новой властью и держался всегда независимо. Вполне возможно, что сгоряча он позволил себе нелестно отозваться о каком-нибудь ворюге и шкурнике, стоявшем у местного руля. Кто-то донес куда следует о его неблагонадежности и исчез из жизни хороший человек.