Но постепенно в глазах появлялась тень осмысленности, изнутри нарастало желание двигаться, постигать окружающее, пробовать на вкус, на ощупь. Оно становилось самым главным, настойчиво подчиняло себе. Слух учился различать самые тихие посторонние звуки, цвета вокруг воспринимались всё насыщеннее и пестрее, запахи набирали терпкость, становились тоньше и резче. Фрагменты обстановки утрачивали начальную размытость, приобретали чёткость форм, отливались в лица, предметы, лучи солнца, проникавшие снаружи через окно. Всё вокруг оказывалось всё более разнообразным и сложным.

Особенно часто перед ним возникало лицо светловолосой женщины с внимательными печальными глазами, следившими за ним, когда он засыпал и когда просыпался, потому он научился выделять её первой. Она часами находилось подле, а мягкие, легко узнаваемые руки давали пищу и питьё, приятными касаниями обтирали лицо и тело. Он начал узнавать других, замечать в устремлённых на него глазах сосредоточенность или ожидание. Запах дезрастворов и шорох накрахмаленных халатов, холодок сменяемых простыней – ничто теперь не миновало его заострённого внимания.

Постепенно что-то набирало в нём силу, требуя выхода. Он пытался произнести нечто, складывая и растягивая губы, рождая пока невразумительное бормотание, пугавшие самого странные горловые звуки. Это выглядело пародией на человеческую речь, подражанием ей безнадёжно отставшего в развитии великовозрастного дитяти, смахивало на бестолковый лепет идиота. Впрочем, время для окончательных выводов ещё не подошло.

И всё же, мало-помалу глаза утрачивали прежнюю прозрачную пустоту, наполняясь неведомым содержанием, зрачки начинали блуждать по внешнему миру не бесцельно, а точно нацеленными сканерами, безошибочно находящими искомое. Он уже чутко реагировал на новые звуки, мгновенно и безошибочно определял их источник. Над изголовьем подолгу лилась приглушённая расслабляющая музыка, невидимые тихие голоса настойчиво повторяли сочетания звуков, не превратившихся пока для него в слова, в то важное, что отличало разумного человека от животного.

Сегодня Инне Владимировне удалось пораньше уйти с работы, в пединституте начались долгожданные каникулы после напряжённой зимней сессии. На кафедре все давно знали о проблемах молодой сослуживицы и с пониманием относились к её частым отлучкам, объяснимым дежурствами у постели больного мужа. За последние месяцы ректорат уже дважды предоставлял ей по этой причине отпуск без содержания. Только никто вокруг даже не догадывался, насколько её измотала безысходность сложившегося положения.

Привычно предъявив пропуск, Инна облачилась в белый халат, принесённую вторую обувь и прошла в знакомую палату. Больной, как повелось с некоторых пор, отметил её появление радостным маразматическим мычанием.

«Господи! Ну, сколько же это может длиться ещё?! Даже есть самостоятельно никак не научится! Неужели, он останется таким навсегда?» – с отчаянием думала она снова, пока кормила с ложки. Инна с болью всматривалась в лицо недавно самого близкого ей человека, пытаясь убедить себя, что чувствует к нему то же самое, что и до болезни. Она каждый раз сомневалась, он ли перед ней или не он? Даже цвет глаз несколько изменился, прежняя синева размылась, поблекла, но сегодня показалось, взгляд впервые приобрёл осмысленность, отсутствовавшую после реанимации. Встрепенулась надежда, может, эта уцелевшая оболочка наконец-то наполнится прежним содержанием?!

Внезапно, повинуясь безотчётному порыву, Инна нагнулась к самому уху бывшего прежде её мужем. Горячо и торопливо зашептала, оглядываясь на дверь, боясь, что вот-вот зайдёт медсестра и не даст высказать самое главное:

– Ну-ка, смотри, смотри на меня! Ну, Боречка, разве, не узнаёшь? Это же я, я! Твоя Инка! Неужели, ты меня совсем не помнишь? Забыл, как любил меня? Как мы были вместе? Ну, узнаёшь? Смотри же, смотри на меня!..

Больной перестал жевать печенье, которое извлёк из впервые самостоятельно надорванной пачки, и с подозрением уставился голубыми глазами в лицо говорившей, будто опасался, что она может забрать назад гостинец и лишить только что открытого им удовольствия.

– Боренька, миленький, я же вижу, ты должен, должен узнать, ну, вспомни! Вспомни же, чёрт тебя подери! Всё будет хорошо, как… раньше… Ну, ты узнал меня? А? Ну, скажи, кто я? Скажи, родненький, вспомни, ну же! Давай!

Больной беспокойно откинулся на подушку и, отчаянно гримасничая, попытался сложить губы, тонкие крылья носа задвигались, глаза выкатились из орбит, наконец, ему удалось родить натужные звуки:

– Ммм-ма, мм-ма-мм…

Внезапно радостно расплывшись в бездумной улыбке, старательно собрал только что полученное в целое и ясно выдал:

– Мама! Ма! Ма! Мама! – и тут же загукал низким голосом, забулькал, пуская пузыри изо рта, отплёвываясь во все стороны крошками непрожёванного печенья.

Это выглядело противоестественно, отвратительно до жути. Казалось, взрослый мужчина хитро и нарочито назло ей с понятной лишь ему тайной целью изображает из себя полного идиота. Инне Владимировне почудилось на миг, будто муж сознательно глумится над нею, хотя она отлично понимала, что такого просто не может быть. Женщина резко отшатнулась, словно получила пощёчину. Лицо исказилось болью, и еле удерживая подступавшие слова не характерного для неё мата, выплеснула скороговоркой злым плачущим голосом, ни к кому конкретно уже не обращаясь:

– Господи! Что же… что они с тобой сделали?.. Издевательство какое-то! Уму непостижимо! Ну, что это? За что такая мука?.. Как вынести?! Я больше не могу так, не могу…

Инна Владимировна сорвалась на плач, закрыла лицо ладонями и выбежала в коридор. Обитатель палаты, приподнявшись на локте, возбуждённо корчил плаксивые гримасы и тянул вслед за ней исхудавшие незагорелые руки.

Через пятнадцать минут, приведя себя в порядок в служебном туалете, Инна Владимировна говорила уже ровным злым голосом в трубку телефона-автомата:

– Алло! Дядя Миша? Пожалуйста, приезжай за мной в больницу, если можешь… Да, очень… Ты знаешь куда, в центр Павловского… Мне нужно срочно с тобой посоветоваться… Нет, только не по телефону. Очень важно. Да, прямо сейчас. Хорошо, я буду ждать у входа.

Семья

О своём отце Станислав почти ничего не знал. Сохранилось несколько любительских чёрно-белых снимков на плотной пожелтелой бумаге, родители среди большой компании за столом с хрустальными бокалами, напитками в графинах среди тарелок с закусками. Да две-три студийные фотографии на картоне – мать и отец вдвоём в нарядной одежде прежних лет со строгими торжественными лицами. Других свидетельств его существования, кроме старых вещей в шкафу, не осталось. Сам он папы не помнил, всё известное о нём получил только со слов матери и нескольких далеко не лестных отзывов её ленинградской сестры.

Такое представлялось ему несправедливым. В официальном браке родители не состояли, хотя сыну досталась отцовская фамилия. Маленькому Стасику не исполнилось и года, когда его предок, имевший звучную профессию инженера по диагностике турбин, подался в Сибирь, в Братск на развернувшуюся стройку огромной ГЭС. Вскоре обзавёлся там новой семьёй, продолжал ещё несколько лет присылать матери какие-то копеечные суммы, сущие крохи, а потом вовсе прекратил. Мать Стаса на алименты не подавала, так и растила сына одна на свою сравнительно приличную зарплату. А когда решилась на запрос, то узнала, что её незарегистрированный муж с год, как скончался от инфаркта миокарда.

Много лет она верой и правдой прослужила в кремлёвской охране, благодаря чему с рождением ребёнка мужского пола ей предоставили двухкомнатную квартиру на Татарской улице неподалёку от Павелецкого вокзала. С мужчинами, с которыми встречалась после исчезновения отца Станислава, совместная жизнь не задалась. Возможно, и маленький Стасик тому препятствовал, неосознанно выступая против возможности появления в доме отчима. Впрочем, если бы она того сильно захотела, вряд ли его мнение оказалось решающим.