Поэтому я писал письма, которые шли до адресата две недели, так что память о Винни постепенно угасла…

В третьем триместре я сблизился с Натали. Это была просто девчонка, и мы с ней забавлялись, как два приятеля. Я называл ее Полиной, она меня – Полен. Мы стали неразлучны. Конечно, мы тискались и учились целоваться. К продолжению она не была готова. Это хорошо, потому что я – тоже. Но мы пообещали друг другу, что настанет день, когда мы сделаем это вместе.

Учебный год закончился вяло. Все ученики давно превзошли мой уровень, и я не попал в число тех, у кого был приличный результат. Но это не страшно, никто на мои оценки даже не смотрел.

В то лето моего отца перевели в «Русалку», в Болгарию. И я, как обычно, приехал к нему.

Деревня находилась на берегу Черного моря и смутно напоминала Пореч. Но без Сократа мне было неинтересно, и я проводил лето, просто наблюдая, как оно проходит. На самом деле, я скучал по Натали, и мне не терпелось ее снова увидеть.

Вернувшись в Лезиньи, я помчался к ней домой. Загорелая Полина оказалась еще прелестнее, чем в моих воспоминаниях, но что-то в ней изменилось. В ее взгляде сквозила зрелость. Она проглядывала сквозь ее улыбку, слышалась в ее словах. Я опасался худшего, и она в конце концов призналась, что переспала с красивым блондином, которого встретила в сосновой роще. Мое сердце было разбито, хоть я и виду не показал. Я утратил свой статус любовника и обрел статус друга. Учебный год обещал быть по-настоящему скверным.

Мне больше не нужна была эта планета. Решено, я стану космонавтом. Мой сосед Жан-Клод Блашер, пилот самолета в «Эйр Франс», регулярно привозил мне маленькие пороховые двигатели, которые можно было купить только в Нью-Йорке. Ожидая переезда на мыс Канаверал, я решил конструировать собственные ракеты. Я собирал втулки фирмы «Сопалин» от бумажных полотенец, которые служили корпусом, и прикреплял к ним хвостовые крылья из бальсы. Парашют я вырезал из пакетов для мусора, а затем сшил его вручную. Все мое детство я играл во что попало, и это дало мне преимущество: я обрел способность строить все, что хотел, из того, что под рукой. Все выходные я проводил на промерзлом свекольном поле, запуская мои ракеты.

В лицее прошел об этом слух, и мои странные летающие ракеты стали привлекать внимание. Даже мама всполошилась. Ракеты становились все более совершенными, и теперь у них были двойные двигатели. Мои ракеты летали дальше, чем на километр – такой перформанс не мог устраивать пилотов рейсовых самолетов, и в один прекрасный день на свекольном поле высадились полицейские. Служба безопасности аэропорта Руасси якобы начала расследование, и меня попросили прекратить заниматься всякой ерундой. Правда так было или нет – я никогда не узнаю. Как бы то ни было, воздушное пространство оказалось для меня закрыто, и я был обречен оставаться на земле. Но это неважно, я все равно решил сбежать и поехать открывать Австралию. Это было самое удаленное место от Лезиньи и его свекольного поля. К тому же мой план сподвиг меня между делом немного подучить географию.

Я самым тщательным образом изучил страну и принялся обдумывать идеальный маршрут. Приятель-одноклассник принял участие в моей авантюре, и днем мы обсуждали наш план в школьной столовой. Мы, должно быть, напоминали парней из неблагополучных семей, готовящих ограбление. Я решил объехать Австралию на единственном виде транспорта, которым располагал: на моем мопеде. Поэтому я засел за математику, поскольку мне нужно было вычислить расход топлива и стоимость поездки в австралийских долларах. По моим подсчетам, экспедиция должна была состояться через семьдесят дней летних каникул, и я даже выяснил, сколько будет стоить провоз наших мопедов в трюме корабля. По воскресеньям мне случалось косить газон, чтобы заработать на карманные расходы: 20 франков в день.

Нам надо было скосить больше тысячи газонов, чтобы накопить денег на поездку. Значит, придется и в самом деле кого-то ограбить – или найти спонсоров. Поскольку Франсуа предпочел бы, чтобы я уехал как можно дальше, мне представлялось вполне вероятным, что его наушники могли бы меня спонсировать. Я был убежден, что, если пообещаю ему никогда не возвращаться, он даст мне даже больше, чем я намеревался попросить. Но внезапно, прямо посреди столовой, мой товарищ меня предал.

– Ты что, серьезно?! Ты правда решил, что мы прокатимся по Австралии на наших мопедах? – воскликнул он со смехом.

Я даже не понял вопроса, потому что вечерами вычеркивал в календаре каждый прожитый день, неуклонно приближаясь к намеченной дате. Приятель пожал плечами и оставил меня наедине с десертом.

– Ты просто полный псих! – бросил он, присоединяясь к группке лицеистов, беседовавших о футболе.

Так, прямо посреди лицейской столовой, умерла моя мечта об Австралии. Значит, летом я, как обычно, поеду в «Клуб».

Моего отца назначили управляющим туристской деревни и отправили праздновать это новое назначение в Эль Хосейма, в Марокко. Это было возвращением на Средиземное море, только там оно было совсем другим.

Пляж был бесконечным, и совсем без скал. Только напротив деревни возвышалась испанская крепость, прилепившаяся к обломку скалы. Это был военный действующий форт. К нему запрещено было даже приближаться. Туристская деревня представляла собой множество мелких соломенных домиков, разбросанных по обширному сосновому лесу. Это было довольно красиво, почти роскошно. Отец всерьез отнесся к своим новым обязанностям и горбатился, как мог. Я видел его еще меньше, чем всегда. Кэти работала в магазине, а Жюли начала барахтаться в огромном бассейне в розовой плавательной жилетке на крепком тельце. Лето обещало быть похожим на все предыдущие, и тут произошли два события. Два события, изменившие мою жизнь.

Первое имело отношение к Тому, архитектору. Он мне всегда очень нравился, так как он единственный говорил со мной как со взрослым.

Весь сезон он работал декоратором. Этот парень был одинок и непохож на остальных, тех, кто окружал моего отца. Вместо того чтобы слоняться по деревне, я кончил тем, что забрел к нему. Он собирался рисовать. Его соломенная хижина смахивала на тщательно продуманный маленький музей. Том был настоящим маньяком, и тем не менее он позволял мне листать свои фотоальбомы. Это были Лартиг, Картье-Брессон, Робер Дуано, а также Хельмут Ньютон, Бурден и Гамильтон. Разнообразие форм, постановка света, женские тела, часто обнаженные. Я краснел на каждой странице, но Том меня не подначивал. Он сидел рядом и объяснял.

Там, где я был неспособен видеть что-либо помимо обнаженного тела, он показывал мне изгибы и контрасты, перекликающиеся линии, переплетающиеся геометрические фигуры. И тогда нагота исчезала, а оставались форма, математика и поэзия. Фотография переставала быть плоским изображением, но была тварным миром, который мне предстояло открыть. С того дня я никогда больше не смотрел на мир как прежде.

Отныне я целыми днями докучал Тому в его жилище, но ему, похоже, это нравилось. Позднее я узнал, что он все это время испытывал склонность к моей матери, хотя никогда в том не признавался, чтобы не провоцировать моего отца с его бицепсами. Так что, возможно, приязнь, которую он ко мне испытывал, предназначалась моей матери.

У Тома в хижине был еще электрофон и куча пластинок на 33 оборота. Обложки были часто сами по себе произведениями искусства. Обычно я выбирал «Bitches Brew»[29]Майлса Дейвиса. Музыка заполняла хижину, и мой мозг закипал. Я ничего не понимал, но чувствовал просто бешеную энергию. Том воспитывал мой слух, заставляя следить за бас-гитарой, которая отвечала ударным, показывал, как труба подстраивается под клавишные и как все эти звуки соединяются, образуя сложную форму и рождая эмоцию. Это была та же структура, какую я обнаружил в фотографиях. В самом деле, форма является частью всякого творения, каким бы оно ни было. Том понятия не имел, что перевернул мою жизнь. Я только что выучился новому языку и тут же решил, что этот язык будет в моем мире официальным и в известном смысле родным.