– Кому ты это говоришь? Знаю, знаю… Но ведь все-таки проникают потихоньку?

Директор покраснел. Он вообще был стыдлив, редкое качество, и в глазах общества нелепое.

– Потихоньку, конечно, проникают.

– Как насчет омста?

Директор подпрыгнул:

– Хи, хи… Что ты, Крэк, что ты? Откуда? Это было бы сразу обнаружено, по поведению. Такое не скроешь, даже в малой дозе…

– Хорошо, хорошо… Но подумай. Ты всегда любил думать. На этом мы и сошлись. Но, может быть, что-то косвенное. Думай.

Виттер замолк и через несколько минут произнес:

– Ты знаешь, тут одна девчонка лет двенадцати в письменной работе два раза употребила, совсем без логики, слово «омст». Это было недавно. Вообще-то мы не обратили внимания, ведь у детей часто бывают галлюцинации – это нормально. Мало ли что…

– Отлично. Как ее найти?

Виттер объяснил.

– Ее зовут Канус.

Крэк простился с директором, и тот опять поцеловал его.

Поджидая окончания урока, Крэк скучал, особо не надеясь. Он посмотрел на расписание. Предметы были чисто технические, все гуманитарные науки, включая самые важные (история и литература), были запрещены, точнее, об их существовании никто не знал, включая самих учителей и директора. Даже Крэк, специалист особого назначения, имел о таких предметах самое смутное представление. О религиях и говорить нечего. Впрочем, молитва, точнее, обращения к Понятному, как известно, допускалась иногда, но не в школе, да это и не считалось религией. О Непонятном в школах, конечно, не имели представления.

Дверь распахнулась, и детишки с визгом вылетели в коридор. Они как-то странно сталкивались лбами. Причем девочки казались наглее мальчишек, они даже кусались. Но были и такие, которые тихо отходили в сторону и что-то шептали про себя. Кто-то задумывался, текли слюни. Было полное ощущение свободы. Крэк наметанным глазом сразу определил, у кого галлюцинации. Их было немного.

– Канус, Канус! – позвал он, точно поманил.

Подошла тихая девочка лет двенадцати с выцветшими глазами. Спросила:

– Господин хочет в туалет?

– Нет, нет. Ты мне ответь, пожалуйста, как взрослая, что ты знаешь о слове «омст».

В это время в коридор ворвались другие классы, и животный хохот заполонил пространство. Где-то, однако, раздавался плач.

– Отойдем в сторону на лестницу, – сказал Крэк.

Там девочка проговорила:

– Дядя, я не знаю, что такое омст.

– Но ты употребляла это слово.

– Я слышала это слово в бане, и оно мне понравилось.

– В какой бане и от кого?

– В нашей бане, напротив школы. От банщика Ромы.

– Ты не врешь? Смотри, накажу.

Девочка заморгала глазами.

– Я боюсь вам врать.

– Молодец.

Вдруг возникла фигура учительницы. Сухая, высокая, строгая.

– Девочками интересуетесь? – спросила она у Крэка, но совершенно механически и даже не равнодушным, а просто машинным голосом, как будто она заводная кукла.

«Разговаривает, как говорят в Стране деловых трупов, но там трупность, не только механичность. Впрочем, многие и у нас теперь так говорят», – подумал он.

– Нет, мадам, я импотент, – гордо ответил Крэк.

– А… Вот как… А, – металлическим голосом ответила учительница и пошла прочь.

Крэк хихикнул ей вслед.

– Канус, я пошел бы с тобой в туалет, мне бы директор разрешил, но у меня дела, – Крэк развел руками. – Ты уж меня извини. Простишь мне?

– Я прощаю тебе, – важно ответила девочка.

– Ну вот и хорошо. Иди в класс.

Хохот в коридоре не умолкал.

Крэк спустился вниз, прошел мимо спортивного зала и, не простившись с директором, вышел на улицу. «На всякий случай надо проверить этого банщика, – вздохнул Крэк. – Но на сегодня хватит. Пора домой, отдохнуть и кое-что записать».

Чудесный, даже в чем-то какой-то интимный вечер опустился над страной конца мира.

Сквозь обычные низкие тяжелые облака вдруг прорвалось адское солнышко. И стало удивительно красиво, как будто в Ауфирь вселился пейзаж XIX века. Но что-то в этом было прощальное и неестественное. Не может же из гроба выйти прошлое, тем более если речь идет о самой природе.

Жильцы русской обители в Ауфири не верили своим глазам. Иван Алексеевич, глава семейства Потаповых, уверял, что это к добру. Полина Васильевна, напротив, твердила за чаем, что к беде. Дашенька молчала и думала о своем Сергее, которого, конечно, уже давно прочили ей в женихи. Оставалось ждать год, согласно обычаю и возрасту Даши. Выйти замуж в аду – в этом было что-то невместимое в ум. Но иного варианта не предвиделось, жизнь продолжалась и здесь. Потаповы были уверены, что попали в ад, а не в будущее перед концом мира. Правда, в довольно странный, необычный ад, потому они и надеялись, что рано или поздно они пройдут это испытание и оно останется позади.

Сергей последнее время потерял ориентацию, где он находился. С одной стороны, Валентин с его Вагилидом, с другой – Потаповы, и к тому же Дашеньку он уже лелеял в сердце своем. «Мне, парню XX века, девушка из XIX века, неиспорченная такая, чистая, верная, как раз подходит, – полагал Сергей. – И потом, я всегда был мечтатель и поэт в душе».

Но ситуация в целом стала все больше и больше ужасать его. Он, казалось, потерял гибкую человеческую способность к привыканию в любых обстоятельствах, ад – не ад, горе – не беда… Но обстоятельства оказались настолько чрезвычайными, что его сознание стало отказываться «вмещать» невместимое. Он чувствовал, что опасность где-то рядом. Но Дашенька – надежда. Сергей сомневался только в ребенке. Если он будет, то как совместить это с адом?

А крик безумной Юлии напоминал ему, что ад – вот он, рядом. В ее крике появилось нечто недоступное никаким демонологам. Она иногда пробегала мимо дома Потаповых. От ее взгляда Иван Алексеевич просто отпрыгивал, словно чумел на секунду.

И вот этим нежным прекрасным вечером к их дому подъехала машина, из которой вышла нарядная Танира. Валентин сначала отпрянул от внезапности, но Танира даже протянула к нему руки.

– Идемте, Валентин. Садитесь в машину. Едем к отцу. Там появился новый человек! Будет загадочно и интересно, – она улыбалась, она цвела.

Уваров еще не видел Таниру такой. Глаза ее сияли и были направлены на него.

И они направились в путь, туда, в дом, где жил теперь Вагилид вместе с Танирой.

– Отец практически легализовался, – сказала Танира (говорила она с Валентином на языке XX века, всегда по-русски). – Фурзд все более и более покрывает его.

Валентин молчал. Его взгляд был устремлен на дремлющие в присутствии смерти поля и леса. А красота этого вечера убивала его. Но вскоре присутствие Таниры, казалось, отбросило прочь все негации. «Если в ад, то с ней», – подумал Валентин. Танира точно угадала его мысли и усмехнулась.

– Ты распознала, о чем я думаю? – тихо спросил он.

– О Господи, как говорили вы в давно прошедшие тысячелетия… Перед концом все обострено, Валентин, а уж такую ясную мысль нетрудно увидеть. Но суть в том, что в аду люди меняются и неизвестно, какими существами мы будем там, мы можем раскрыться в разных направлениях, и не то что друг друга, себя не узнаем… Ад – это не шутка, Валентин. Лучше уж поживем перед концом мира.

Валентин тихонько коснулся ее руки.

– Твоя русская душа принимает это? – улыбнулась она.

– Мне опять кажется, что все это сон. Не может быть явь такой… даже слов не найду… Это не явь, не явь, не явь, Танира…

– Не мучайся, – чуть резко сказала она. – Отступи. Не задавай себе неразрешимых вопросов. Ум человеческий слишком слаб, чтобы понять и воспринять реальность как она есть, в полном ее величии и сумасшествии, и тем более в божественности. Такое доступно только Богу. Так вычеркнем ужас…

Наконец они подъехали к довольно заброшенному домику на окраине столицы, но Уварова поразило, что за полуразрушенным забором приютилась охрана.

– Ого! – только и мог вымолвить Валентин. – Фурзд проявляет интерес к метафизике. К чему бы это?