– В Лену-то я верю, сомнений у меня на ее счет нет, – бормотала Ксюша, – но вот как бы Господин Случай не подвел. Шкуронькой своей я не люблю случайностей, сестренка. Жизнь-то одна, а случаев много.

– Ты же не знаешь, что такое случай, по высшему счету говоря, – резонно ответила Алла. – А все равно боишься. Потому что твой разум не может совсем совладать с твоими нервами и нежностью к себе. Возьми себя в руки, Ксения, метафизика должна проникнуть не только в твой разум, но и в кровь. Так говорит Лена, и она права.

– Разум уходит из мира, Аллочка. Даже высший. На время, конечно. Надеюсь, – пробормотала Ксюша. – Но я возьму себя за нервы, не думай…

…И наконец они постучали в дверь. Почему именно постучали, а не позвонили – неизвестно, скорее всего, они просто позабыли о звонке.

Открыло им дверь семейство Потаповых: хозяйка, Евдокия Васильевна, ее муж Петр Петрович (были они уже в более чем средних летах) и бабушка Любовь Матвеевна, еще постарше их. Где-то прятался дед Игорь, точнее – Игорь Михеич.

Семейство улыбалось.

– Мы вас ждем, хорошие наши, – прошамкала Любовь Матвеевна, – квартира большая, все разместимся по-доброму.

– Леночка нам все объяснила, идите туда тихонечко себе, – молвила Евдокия Васильевна, указывая в некое пространство.

Прошли.

В стороне мелькнула тень деда Игоря.

Расселись на креслах и диванах – но за столом.

– Мы вас угощать не будем. Сама не велела, – уютно и с искренностью произнес Петр Петрович.

– А она где? – быстро спросила Алла.

– Она будет, – ответили ей.

– Да мы кушать и не собирались вовсе. Не до того, – вставила Ксюша. – Другой раз побалуемся.

Затихли.

И вдруг тонкий слух Аллы уловил далекий вой.

– А это кто? – нервно спросила она.

– Это тот, с кем вам встречаться не велено, – строго заметила бабушка Любовь Матвеевна.

Сестрам становилось понятней, но холодок прошелся по спинкам.

– Кто он? – выдавила Алла.

– Раз вы от Лены, мы все скажем, – проговорил Петр Петрович. – Это сын наш.

– Сын?! И что?

– Говори, говори, Петр! – взвизгнула Евдокия Васильевна. – Раз от Лены, может быть, и помогут чем-то!

– Миша, сынок наш, – со слезами в голосе проговорил Петр Петрович, – убийца наш, вот кто он…

– Говорите яснее все-таки, – раздраженно и чуть истерично прервала его речь Ксюша.

Евдокия Васильевна тоже вспыхнула:

– Пророк он у нас, вот в чем дело… Тьфу ты… Не пророк, а хуже…

Года три назад, сейчас ему шестнадцать, мы все поняли, что про кого он плохо подумает, с тем обязательно несчастье произойдет. Даже невольно, со зла какого-нибудь, подумает, а то не дай бог скажет, так у того все может быть, и на следующий день причем, на худой конец дня через два-три. То руку сломает, то упадет, то побьют его, то болесть. Больше всего нам, домашним его, доставалось. Посмотрите на мои ручки, на ноги! – мамаша перешла на крик и обнажила даже ногу перед гостями.

Все было в синяках, в кровоподтеках.

– А муж мой, Петр Петрович, видеть из-за него плохо стал! – вскричала Евдокия, указывая на супруга.

– Что-то я не так сделал недавно, – вставил Петр Петрович. – Не понравилось ему. Ругнулся с досады. И уже к вечеру у меня глаз – не глаз, а черт-те что!

Только сейчас ошалевшие Алла и Ксюша обратили внимание, что Потаповы действительно хоть и приоделись, но физически потрепаны, как-то пришиблены, смотрятся побитыми и смирными, даже во время крика.

– Неужели так уж установили причинную связь? – спросила Алла, приходя в себя.

– Да что мы, сумасшедшие, – внятно прошептала бабушка, – уж сколько лет тянется. Проверяли. Приходили сюда, эксперименты ставили, Лена знает кто. Да он сам знает. Последнее время переживает очень, плачет, как птичка, – умилилась старушка.

– А злую мысль остановить не может, пыхтит, возится, но редко получается, – развел руками Петр Петрович. – Мы уж и туда и сюда. Врачи от нас бегом тикают. Знатоки, экстрасенсы всякие хотят помочь, но в пустоту.

Говорят, мы в нем не вольны. Если б не Сама, то Мишка давно б с ума сошел.

От совести…

Ксюша, погладив себя по коленке и мысленно выпив полстаканчика смородинной наливки (на столе ничего не было), спросила:

– А запирать его вы давно стали?

– От гостей вообще мы его, почитай, с годок прячем. После случая с Витей, – объявила Любовь Матвеевна полуневнятно, но до всех дошло.

И тут супруги неожиданно завелись. И стали вдруг странно похожи друг на друга и почти кричали, как из одного гнезда, одинаково и истерически.

– Невозможно это было перенесть! – кричала Евдокия Васильевна.

– В суд на нас хотели подать! – в ту же секунду выкрикнул Петр Петрович.

– Как сейчас помню, Витя вот тут сидел, рослый и сильный, лет семнадцать ему, где вот вы сидите, Ксения.

– И черт его дернул Мишу обидеть. И сказал-то так резко – из таких, как ты, как Мишка, значит, ничего не выйдет. Ты, говорит, был ноль, сейчас ноль и таким и останешься!

– Может, он видел: Миша тихий, застенчивый и какой-то однообразный долгое время был, – вставила между криков старушка.

– А сын-то покраснел весь, руки дрожат, и говорит ему, Вите: а ты завтра вечером подохнуть захочешь, да не сможешь. Вскочил и убежал. А Витя нам: да он у вас ненормальный. Мы и Витю этого выгнали за ненормальность эту…

– А назавтра к вечеру пошло, – совсем уже взвизгивая и почему-то потея, начала Евдокия Васильевна. – Витек этот, нормальный, пухнуть стал головой и вообще. За ночь разуродился так, что не узнать.

– Весь красный стал, глаза бегают, и слова птичьи, нелепые произносить стал, а русские слова забыл почти. Но родителям успел рассказать о случае…

Петр Петрович остановился, вздохнул и попросил жену не перебивать дальше. Та сникла.

– Отец не поверил, а матушка сначала с ним, с небожителем таким, к нам заявилась: вот, мол, что вы наделали. А потом, говорят, в милицию побежала, так, мол, и так, сына замуровали в ходячий труп и заколдовали. Сделал это Миша, пятнадцати лет от роду, ученик средней школы. А начальник-то и так от естественных дел зол был, а на это так рассвирепел, что схватил матушку Витьки за шиворот и сам выставил ее на улицу, в дождь…

Ксюша охнула.

– И много было у Миши таких случаев?

– Такой один, кажется. А там кто его знает, – включилась старушка. – Через месяцок-другой Витек поправился. Сошло с него. Но уважительный такой стал, особенно по отношению к младшим – Мишук же младше его был. Даже, говорят, иной раз какого-нибудь пацана в садике увидит, так в ноги ему бросается, а уж кланяется, бают, всегда. Но учиться хорошо стал, на космос стало тянуть после такого случая.

Ксюша с трудом сдерживала эдакое утробное хихиканье внутри себя.

– В школе его уже начинают бояться, особенно учителя, – мрачно добавил Петр Петрович. – Одна говорит мне: «Как ваш-то нахмурится на меня, у меня и дочка, и кот заболевают. Но разбираться с Мишей не буду – как бы на том свете мне хуже не было. Неизвестно ведь, кто он, ваш сын». А он-то, Миша, плачет, сам не свой.

И опять донесся приглушенный, не похожий ни на что вой.

– Ничего страшного, – махнул рукой Петр Петрович. – Он сам просится в чулан. Это у нас маленькая комнатушка без окон. Там он и сидит. Почему-то любит, чтоб его там закрывали. Но сейчас он чем-то обеспокоен…

– Вы не бойтесь, – вставила бабуся. – Ему надо видеть и озлиться на человека, чтоб на того нашло. Тех, которых он не видит, – тем ничего. На дочку ту перешло, так это ж он мать фактически обогрел. Странный он, хоть и внучок мне. Мы его жалеем, но боимся. Да он и сам себя боится, правда, Петя?

И старушка обернулась к сыну.

Петя угрюмо молчал. Но зато из-за какой-то занавески выскочил вдруг дед Игорь и мимоходом крикнул:

– Мишук-то хочет наружу. Гости ему понравились!

Все переглянулись. Повеяло холодом. Но Алла знала – ничего не случится. Ксюша испугалась, вздрогнула спинка, но только потому, что всегда внутренне наслаждалась своим страхом. И еще больше нежнела к себе, да и к другим, близким… «Где сейчас Стасик? – тоскливо подумала Аллочка. – И все-таки не мог меня по-хорошему разлюбить, все со скандалом надо, да еще метафизическим. Впрочем, умом ничего не понять. А здесь выпить-то и то не дадут…»