– О Боже, какая у вас интуиция, чутье, но что вы о ней знаете, демонолог этакий…

– Да я и говорю, что эксгибиционизм героя, – вдруг потянул за руку Люду откуда-то появившийся лохматый человек со стаканом вина, – не носит характер некрофилии, хотя обнажается герой Виктора фактически перед своей собственной смертью; нелепо тут видеть трупный эксгибиционизм макаровских героев, Виктор – это не Макаров. Тут эксгибиционизм жизни, сексуальное заигрывание со смертью с целью как-то выжить, черт побери, выжить на эротике…

– Да, и я говорю, что Виктор – не Макаров, – отвечала Люда.

– Нельзя, нельзя так, господа! Все равно ждет что-то страшное…

– Страшное надо сделать смешным…

– Никогда, никогда это не удастся, пока есть страх за «я»…

– А если он будет побежден?

Опять вмешался художник:

– Ваша Ира, Людочка, ужасна не своей похотью, а разумом… Но пусть, пусть, ищите экспертов, чтоб ее спасти…

– Но Витек определенно талантлив, – раздался голос слева. – Конечно, у него нет этой… сверхдостоевщины, но все же для начала очень недурно… даже блистательно.

Наконец Люда, повинуясь новому порыву, отвела в сторону Костю и рассказала ему об Ире – он, Костя, великий «соединитель», подумала она, он проникает во все кружки, самые странные, и может посоветовать по большому счету…

Костя спокойно выслушал ее и после молчания, которое вошло в нее как метафизический подарок, вдруг сказал:

– Думаю, что найду такого человека, который мог бы ей помочь… Вполне вероятно… А может быть, сейчас махнем к Петру? Что-то здесь слишком шумно. Отсидимся за чаем.

Люда согласилась. Правда, расставаться со всеми было жалко, и вместе с тем Люде хотелось побыть в спокойствии. После бесконечных поцелуев, вздохов, как будто прощались на полмесяца, а не всего на несколько дней, Люда выбралась на улицу вместе с Костей…

…Петр быстро впустил своих экзотерических друзей к себе в квартиру; идти пришлось мимо комнат родителей, которые добродушно-недоброжелательно относились к знакомствам своего сына, астронома по специальности.

– Буржуазны, как Эйфелева башня, – шутил о них Петр.

Ритм отключений сразу увел всех троих.

Разговор заметался от совершенно сумасшедших и диких историй, случившихся с разными людьми, до утонченных нюансов, связанных со спонтанной реализацией абсолютного «Я».

В «историях» же всегда был заложен смысл, тайно-невероятный смысл, далекий и от логики, и от добра и зла, и от всего «человеческого», тайный смысл, превращающий эти истории в какой-то космологический бред, как будто такие случаи словно специально подкидывались нашим героям.

Одна история, впрочем, не такая уж значительная, почти обыденная, совсем умилила Люду.

Речь шла о малыше из дома, где жил Петр, мальчике, который хотел покончить самоубийством, и падал для этого с низкого второго этажа, но таинственным образом не повреждался. В течение месяца раза два-три в неделю он так упорно падал, точно в заколдованном круге, будучи не в силах добиться своего, пока секрет его не открылся. Один мальчуган с соседнего двора так и прозвал его потом: «павший ангел» – и эта кличка прилепилась к нему. Но после всей этой истории он вдруг стал необычайно умнеть, словно ум для него оказался формой его любимого занятия: самоубийства…

А потом дух ее возвращался к бытию, к тому бытию – высшему – такому неуловимому, такому сладостному и вечному, точно бездна, скрывающаяся за формулой «Я есть Я»!

И вместе с тем все время в сознании Люды мелькали загадочные картины, провалы, нет, судьба Иры немного отодвинулась, но вдруг возникли на первом плане все наиболее невероятные личности или «существа» ее последних встреч: Мефодий, «Настенька» и один их непонятный «знакомый», затмивший все приходившие ей на ум. И слышались, вспоминались намеки на его «логово», на каких-то странных созданий там…

На волнах всех этих бесед, внутренних намеков, надежд, воспоминаний Люда покинула своих друзей, чтоб возвратиться домой…

И все неожиданно спуталось в ее уме, и вместе с ясным знанием о свете вечного собственного «Я», в душе Люды, необозримой и бесконечной, плыли другие бездны и темные провалы…

– Чувствую, что-то со мной происходит, – думала она. – Неужели… Неужели… Как страшен мир! Но как невероятна Россия!

По дороге, в метро, ей попалась одна очень дальняя знакомая, девчонка лет двадцати трех с парнем; оба они были полупьяные и возвращались с другого чтения, кажется, самого Макарова. Она остановила Люду, ее звали Вера, и что-то долго говорила о секретной астрологии и о том, что должен родиться ребенок, который… Рядом безумствовал парень…

Люда потом мучительно вспоминала, где она последний раз видела эту девочку, кажется, на поэтическом вечере, после которого говорили о гаданиях по предыдущим воплощениям…

Наконец Люда выбралась из метро. Полил теплый ночной дождик, и было радостно и умилительно, словно кто-то согревал землю. Поздний трамвайчик возвращался на круг. Мелькали деревья, крыши, сады, она была недалеко от дома.

Войдя во двор, она заметила, что в квартире Вольских горит свет.

– Видно, бродит Ира, – подумала она.

Между тем в квартире Зои творилось черт знает что. Пока Люда бродила по Москве, слушая подпольные чтения, у Вольских произошли самые черные события. Началось все часов за пять-шесть до возвращения Люды домой. Старушка Софья Борисовна уже спала в своей комнатке, заставленной непонятными фотографиями. Володя тихонько пил водку, Ира исчезла в ванной, а Зоя только что возвратилась из кино. То, что ванная была заперта, взбесило ее.

– Когда эта тварь угомонится?! – закричала она, бегая около невозмутимого Володи. – Голову даю на отсечение, она мастурбирует там. Но ведь все последние дни она поздно приходила – спала с этим парнем. Я видела его и сегодня, она от него и пришла. Но разве эта тварь когда-нибудь насытится?! Ребенок называется! Когда, когда это кончится?!

Володя пил, курил и молчал. Зоя ревела, кричала, рвалась в ванную, но все напрасно. В бешенстве она выскочила из квартиры. И, встретив во дворе знакомых, окончательно завелась. Она отсутствовала, наверное, часа два, пропадая у соседей по поводу девочки, которая боялась смерти, но во время всей этой суматохи мысль об Ире не оставляла ее. Ненависть душила ее. Особенно почему-то возмущала Зою наглость и почти беспрерывность Ириного сладострастия в сочетании с холодным, почти взрослым умом девочки, все это над собой наблюдавшим.

В таком состоянии она вернулась домой. И застала сцену, помутившую ее мозг. В столовой на диване лежала голая Ира, вся растекшая от неги, а рядом с ней сидел Володя в одной рубашке, без трусов. Только из маленькой комнатушки доносилось сладкое похрапывание Софьи Борисовны.

Ира умудрилась тут же вскочить и стремглав убежать в свою комнату, заперевшись там. Но Володя, однако ж, растерялся и оторопело смотрел на Зою. Ярость последней выразилась, однако, как-то странно: она мигом подскочила к Володе и плюнула ему в лоб. После этого она приказала Володе убираться из квартиры и не считать ее своей женой – навсегда. Володя, обычно не робкий, но почему-то покорный жене, стал собирать вещи. Зою всю трясло как в ознобе. Володя торопился и, быстро допив водку, ушел. Зоя знала: к ближайшему соседу, через квартал, к дружку, так как было уже поздно. Злоба и желание отомстить Володе объяла ее, на время даже затмив ненависть к Ире.

В квартире стало пустынно и тихо. Софья Борисовна была чудовищно покойна, когда спала. А Ира словно замерла в своей комнате. Зоя долго не могла прийти в себя и бродила по комнате и коридору. У нее возникла даже мысль запрятать Володю в тюрьму, раз и навсегда избавившись от него. Но для этого нужны были бы показания Иры, в том смысле, что Володя ее растлил. Тогда за растление ребенка ему могли бы дать много лет. А он, со своим здоровьем, долго бы не выдержал, издох, думала Зоя. Однако многое зависело от медицинского осмотра Иры и от «легенды». А Иру нетрудно было бы уговорить, эта тварь способна на все.