— Знаю, знаю, — перебил его я. — Теория Бартини, я читал. Время, как ветвящееся дерево, вечно и так же трёхмерно, как пространство. В самом деле, трудно поверить в то, что мир существует только сейчас, а за мгновение «до» и мгновение «после» сейчас его нет. Не лангольеры же его съедают, в конце-то концов. Об этом ещё Роман Подольный писал. Кажется, «Четверть гения» книжка называлась.

Писатель по-новому посмотрел на меня.

— Приятно поговорить с эрудированным человеком, — сказал он. — Только в эти дебри неподготовленным лучше не лезть.

— Ты б ещё сказал «непосвящённым», — усмехнулся я.

— А хоть бы и так. Понять ничего не поймёшь, а невроз заработаешь. Всё равно, что б ни говорили, шаманство, транс, вдохновение остаются основными средствами при общении с этой самой… «ноосферой».

— А как же вера в бога, религия?

— А никак! Что мы знаем о боге? В сущности, религия регламентирует, расписывает только физическую жизнь человека. О так называемой душе тоже заботятся материальными средствами. Десять заповедей, семь грехов, молитва в нужные часы. Всё регламентировано: богу — свечка, чёрту — кочерга… Но! Внутри любой религии есть скрытая, мистическая ветвь. Цзэн — в буддизме, каббала — в иудаизме, суфизм — в исламе… Вот там и происходит главное. Наверное. Мы-то с тобой всё равно об этом не узнаем.

— И в православии?

— И в православии! Всегда ж существовало такое явление, как святые старцы. Это старались не афишировать, но в трудные времена всегда шли к ним за советом. И хотя церковь усиленно от этого открещивается, отказаться всё равно не может, поскольку понимает, что это — сердце религии. А сердце мозгам не подчиняется. После того как церковь вышла из опалы, происходит, скажем так, массовый охват населения — новый «посев идеи». Статистическое накопление адептов, рекрутов. Церковь позволяет им делать всё, лишь бы они помогли ей одолеть безбожников. Временами это просто мерзко. Мне кажется, скоро, если ты не перекрестишься на храм, тебя расстреляют. Что из этого получится, какие будут всходы — это дело будущего. Вот, кстати, заодно можно поговорить и о тех странных датах…

— О каких странных датах?

— Ну, даты смертей рок-музыкантов, Ты забыл? Двадцать семь и прочее. Помнишь, мы с тобой говорили? Видишь ли, человек растёт, взрослеет в несколько этапов. Первый, скажем так, «животный», физиологический, длится лет двенадцать-пятнадцать — от рождения до тинейджерского возраста. Человек больше занят собственным телом, остальное его мало интересует. Следующий — этап социальной реализации. Человек выбирает профессию, учится быть кем-то, занимает своё место в обществе, делает карьеру, находит пару, заводит семью, детей, строит дом…

— Постой, постой. Дай угадаю: этот этап и длится от пятнадцати до двадцати семи?

— Ну-у, примерно, — согласился он. — Я б не стал утверждать наверняка. Двадцать семь, тридцать три, где-то так. Три года — достаточная погрешность. И вот тут начинается самое интересное. Гормоны уже отбушевали, в социальном плане, если человек сумел устроить свою жизнь, тоже всё тип-топ: жена и дети сыты, обуты, одеты, дом не протекает. И тут человек начинает ощущать, что ему чего-то не хватает. Не в физическом плане, в другом — сакральном, духовном. Смысл жизни не появится, если его не искать. В любом нормальном обществе на этот случай есть определённые институты: хочется духовного развития, роста — иди туда-то и туда-то, выбирай и думай на здоровье, ищи Учителя, учись и постигай. На том и погорели коммунисты, кстати говоря: ничего не предусмотрели для своих граждан после тридцати, так и застряли на этапе семьи и карьерного роста. Но и в обществе развитого капитала такая же фигня, только с другим знаком: всё меряется на деньги. Ты читал Хаксли? Человек в этом «дивном новом мире» живёт, только чтоб работать, зарабатывать и тратить. Больше ему жить незачем: всё ж продаётся! Хочешь просветления? Приходи завтра с двух до шести. Сто долларов — и будешь просветлён. Не просветлишься — деньги назад. Блин, — он состроил гримасу, — противно… Даже бог у них какой-то быстрорастворимый! Немудрено, что там процветают культы, секты и всякие там доморощенные «гуру» вроде Муна или Мэнсона. А кому верить? Слишком часто духовность подменяют религией. А молодой музыкант, достигший славы, если он по-настоящему талантлив, а не продюсерская кукла, с первыми двумя этапами справляется быстро и сразу оказывается в тупике. Как раз примерно в двадцать пять! Отсюда все эти глупости, метания: религии, наркотики, попытки суицида… Вот и выходит, и у них, и у нас человеку ищущему, думающему после тридцати девать себя некуда.

— Так что ж, на Западе вообще нет этой самой «мистической ветви»?

— Да есть, есть… Куда она денется? Ты видел, как негры в церкви гимны поют? Как они подпевают, хлопают, притоптывают, двигаются, чуть ли не танцуют? Видел, какие у них лица в этот момент? Вот это живое, это сразу чувствуется — настоящий религиозный экстаз! Хотя и отдаёт тем самым шаманством, которое все ругают…

Тут я вспомнил об Андрее.

— Что за фамилия такая странная — Зебзеев?

— Почему странная? — удивился Севрюк. — Очень распространённая фамилия. Даже целая деревня есть — Зебзеево.

— Коми-пермяцкая?

— Ну, раньше думали, что да. И правда ведь похоже: «зеп» — «карман», «зi» — «оса». Оса в кармане типа. Но учёные сказали — нет! Как говорят в науке: «значение затемнено». Я думаю, она другая, допермяцкая ещё. Вот у тебя, к примеру, фамилия местная, исконная — Кудымов, сразу ясно всё.

— Чего ясно? — возмутился я. — Ничего не ясно! У меня вообще отец — татарин, мать — полячка.

— Не ори, я тоже не хохол. Просто у нас понятно, откуда предки пришли, а у него — не очень. Да и на пермяка Андрюха не похож…

— Он и правда шаман?

— Кто знает… А спроси у него!

— Да с их секретами спросишь… Я вообще не понимаю, чего эта девка ко мне привязалась. Иногда думаю: может, они задумали что? Может, мне удрать, пока не поздно?

— Нет, это вряд ли. Думаю, ничего плохого с тобой не случится, если сам дурить не будешь. Меня, если честно, волнует другой вопрос.

— Какой?

— Почему она так привязалась к Игнату.

— Может, она увидела в нём талант? — предположил я. — Увидела и захотела быть рядом, чтобы он «раскрылся». Впрочем, вряд ли — она ж знала, чем это может кончиться.

— А может, всё проще? Может, она просто чувствует свою вину за случившееся? А что, с девчонки станется. Вообразит, что виновата, и будет пилить себя всю оставшуюся жизнь, исправлять ошибку. Потому и стихи такие…

— А она была, эта ошибка?

— Хороший вопрос! — Писатель задумался. — Может, она настолько боялась за свою любовь, что хотела даже уйти, лишь бы он остался жив. И всё равно не могла пройти мимо — это же её предназначение, в этом её смысл жизни! По крайней мере, она так считает… А он, наверно, тоже что-то такое понял… Блин…

Тут Севрюк умолк, затем решительным движением направил лодку к берегу, бросил вёсла и посмотрел на меня таким взглядом, что мне сделалось не по себе.

— Жан, — сказал он и поёжился. — Блин, Жан, страшно как! Неужели ж есть только два пути? И если мы хотим слушать настоящую музыку, такой рок-н-ролл, чтоб до дрожи, чтоб мурашки по коже, то ребята и дальше должны умирать?

— Да на фига умирать-то?

— Ну как же… Если неподготовленным выходишь на край, надо быть везунчиком, чтоб удержаться и не упасть! А иначе ничего не получится: у настоящей звезды рок-н-ролла должны слететь тормоза. Настоящее — оно ведь всегда за гранью. Если долго биться головой об стену, стена может и рухнуть. Другой вопрос — что за стеной. Чаще всего это пропасть. Потом другие будут заглядывать в пробитую дыру, крутить башкой: «Вот это да!» Но это такая фигня по сравнению с тем, кто прошёл эту стену навылет и успел крикнуть перед тем, как упал! Уж какие талантливые артисты и Кинчев, и Шевчук, и БГ, а всё равно до Башлачёва им как до луны. Потому что он был первым. И выходит, что выбора нет. Или слушать попсу, все эти дурацкие «ха-ра-шо!» и «ху-ху-хуе», или платить человеческими жизнями… Так, что ли? А?