Звук по-прежнему отсутствовал. Снимавший тем временем добрался до какой-то скалы — небольшого белёсого останца, торчащего из склона и нависающего над рекой, как крепостная башня. Река была типичной малой уральской речкой. Это вполне могла быть Сылва или Яйва, на миг мне показалось, я узнал места, но наверняка не поручился бы. Некоторое время оператор брал панораму, потом забрался на скалу, на самую вершину, направил объектив вниз и стал снимать реку, горный склон и верхушки деревьев под собой. От зрелища захватывало дух. Не знаю, как это получалось, но изображение было каким-то живым, практически трёхмерным, словно в стереокино. Затем камера сделала несколько поворотов — таких быстрых, что изображение размазалось и слилось в череду ярких полос, от которой к горлу подкатила откровенная тошнота. На миг мне показалось, что экран в этом странном кинотеатре на самом деле никакой не экран, а совершенно реальное окно, за которым происходят реальные события. В этот момент в кадр попал какой-то силуэт, большой и чёрный, однако не успел я его разглядеть, как оператор дал «наезд» и камера стремительно понеслась вниз.

У меня захватило дух, словно падал я сам. Я со свистом втянул воздух, зажмурился, выдохнул — и вдруг почувствовал, что кто-то дёргает меня за рукав. Тотчас на меня лавиной обрушились звуки, я открыл глаза и обнаружил себя сидящим в нормальном, нашем кинозале. На экране кто-то дрался. Судя по тому, что были это те же ниндзя и будущий Бэтмен, выпал я из реальности ненадолго.

Да что ж со мной такое!..

— Ты чего? — обеспокоенно спросила Танука. В темноте невозможно было различить её лица, только блестели белки глаз и заклёпки на ошейнике.

— Я… мне… надо выйти, — пробормотал я, наклонившись к своей спутнице, проигнорировал её вопросительный взгляд и стал пробираться к выходу. Ближние зрители оборачивались на меня.

Фойе пустовало. Скучающая билетёрша бросила на меня равнодушный взгляд и потеряла ко мне интерес, как и бармен за стойкой. Оба смотрели футбол по маленькому телевизору. В туалете тоже никого не оказалось. Я открыл кран, умыл лицо и постарался успокоиться. Руки мои тряслись. В зеркале отразилась такая бледная физиономия, что я с трудом себя узнал. Ничего общего со мною утренним.

Вдруг я почувствовал такой сильный рвотный позыв, что не успел сдержаться, как меня вывернуло, а потом ещё и ещё — до сухой желчи.

Всё ясно, отстраненно думал я, отмывая раковину. Я отравился. Съел что-то не то. Попкорн, пепси или утренний суп тому причиной — теперь уже поздно выяснять. Отсюда и тошнота, и галлюцинации. Всё ясно… Всё ясно.

После приступа полегчало, правда, сразу захотелось отлить. Стоять было невмочь — меня шатало. Я зашёл в кабинку, закрылся на защёлку, стянул штаны и сел на унитаз.

И тут на меня снова накатило: мир опять поплыл перед глазами, руки-ноги словно удлинились, предметы стали удаляться, как после укола калипсола. Голова кружилась, ноги проседали, словно плитки пола стали пластилиновыми. Я привалился плечом к стене, превозмогая дурноту, а когда стало полегче, до слуха моего донёсся странный прерывистый звук: «Цк-цк… Цк-цк…» Я давно отжурчал своё и теперь сидел, навострив уши, и никак не мог понять, что это. Звук определённо доносился снаружи и определённо приближался. «Цк-цк… Цк-цк…» Больше всего это походило на цокот коготков по кафельному полу. У меня мурашки побежали по коже — так вдруг сделалось не по себе.

Я уже говорил, что, когда я вошёл, туалет был пуст — дверцы всех кабинок распахнуты, спрятаться совершенно негде. Входную дверь я тоже плотно прикрыл за собой, да и открывалась она шумно, я тоже не мог этого не заметить…

Блин, да что же это?!

Тем временем звуки приблизились и стихли аккурат возле моей кабинки. Я сидел ни жив ни мёртв, боясь пошевельнуться. Надо сказать, дверцы в общественных уборных часто устроены совершенно дурацким образом, так что не достают до пола сантиметров двадцать — двадцать пять, и туалет в «Кристалле» не был исключением. Сидя на унитазе, я мог видеть только маленький кусочек кафельного пола и лишь по прошествии минуты или двух рискнул чуть-чуть нагнуться и посмотреть.

Там определённо кто-то был. Или что-то было. Напрямую я не видел — это находилось слишком далеко, почти у самых умывальников, да и очки мои лежали в кармане. Но в белой полированной плитке, покрывавшей пол, явственно отражался тёмный размытый силуэт — казалось, я даже различаю ноги или лапы. Перед глазами всё плыло. Собака! — вдруг догадался я. Это собака… Но чья? Откуда? Как сюда попала? Что ей надо?

Я ничего не понимал.

Тянулись секунды. Ничего не происходило. Если это и впрямь собака, то она сидела без движения, не чесалась, не пыхтела, не зевала. Честно говоря, я был этому рад: зарычи она или загляни под дверь — я бы, наверное, умер на месте. Временами мне казалось, я слышу дыханье, но это, скорее всего, было моё собственное, отражённое стенами кабинки. Сердце у меня колотилось как бешеное, в горле стоял ком. Я с трудом сдерживал растущую в груди панику. И когда из-за двери опять послышался какой-то звук, я сделал единственное, на что хватило сил: нащупал позади себя сливной рычаг, нажал на него и, под шум устремившейся в унитаз воды, провалился в спасительный обморок.

— Жан! Жан, очнись! Ну, блин…

Кто-то несильно, но чувствительно бил меня по щекам. На редкость неприятное чувство, скажу я вам.

— Да очнись же! Приди в себя!

Будивший меня был на редкость настойчив. Пришлось «приходить».

Я по-прежнему сидел в кабинке туалета. По лицу меня лупила, как нетрудно догадаться, Танука. Чёрные глаза смотрели на меня тревожно и внимательно, однако без всякого испуга. Бейсболку девушка держала в руках.

— Вставай, — сказала она, морщась и разминая отбитую ладонь. — Не хватало ещё, чтоб нас менты загребли.

— За что? — спросил я, вернее — попытался спросить, потому что язык едва шевельнулся. Но Танука поняла.

— За внешний вид, — сказала она. — Выглядишь как долбаный торчок! Любой мент решит, что ты ширялся, не отмажешься. Счастье, что это я тебя нашла. Вставай и валим отсюда.

Я попытался сесть, провёл рукой по лицу. Пальцы подрагивали, всё тело сотрясал озноб. Ощущения возвращались медленно, кожа на лице потеряла всякую чувствительность, была как резиновая, будто в челюсть мне вкатили заморозку. Дышалось тяжело. Я глянул вниз, обнаружил, что всё ещё сижу на унитазе, со спущенными штанами, и смутился.

— Отвернись, — буркнул я, встал и заёрзал, втискиваясь в джинсы.

— Что, стыдно? — поинтересовалась та. — Ладно, ладно… Я не смотрю.

Она отвернулась.

— Долго меня не было?

— Минут пятнадцать. — Танука пялилась в зеркало, разглядывая своё или моё отражение. Я не стал протестовать — много она там всё равно не увидит. Другой глаз она не сводила с входной двери. — Хорошо, что я вышла, а то бармен уже собирался идти смотреть, как ты там… Что стряслось?

— Не знаю, — честно признался я. — Плохо стало. Я, наверно, чем-то отравился.

— Да, ты ещё в зале был какой-то не такой. — Она заглянула в раковину. — Тебя рвало?

— Угу.

Ноги двигались неохотно — похоже, на толчке я защемил себе какой-то нерв. Шаркая, я подошёл к раковине и стал умываться. Запах рвоты до сих пор висел в воздухе, как невидимое облако, его не могли перебить ни дезинфектор, ни жидкое мыло. Меня снова замутило. Я поскорее бросил в лицо пару горстей холодной воды, вырвал из держателя бумажное полотенце, утёрся, заправил рубашку в джинсы и провёл рукой по волосам. Посмотрелся в зеркало. Результат меня порадовал — на вурдалака я уже не походил. Вполне себе нормальное лицо.

— Ну что, всё? — спросила Танука, с любопытством наблюдавшая за моими действиями. — Пошли скорее.

— Как тебя пустили в мужской туалет? — спросил я.

— Я сказала, ты мой брат и я боюсь, что тебе стало плохо.

— Отчего плохо-то?

— Я сказала, у тебя диабет.

— Типун тебе на язык…