Мое поколение, с кем ты?

В море схем и бешеном темпе

Ни к чему медали, универы

Моих сверстников убила пропаганда, а не гер

(«Поколения», 25/17 feat Хаски, Hash Tag)

Внимание! В тексте содержится нецензурная брань, сцены употребления наркотиков и занятия сексом, а среди героев есть лица с нетрадиционной ориентацией, и все это выписано сознательно и является двигателем сюжета о трудных подростках.

Приступая к чтению, вы подтверждаете свое совершеннолетие и желание ознакомиться с мнениями, которые могут отличаться от принятых в обществе норм.

Авторская позиция не предусматривает пропаганды запрещенных веществ, половых отношений между несовершеннолетними и самовыражения с помощью нецензурной брани. История основана на реальных событиях, все материалы использованы с разрешения автора. Совпадения с настоящими людьми просьба считать случайными.

В областной электричке тепло пахло резиной, лакированным деревом и отчего-то – полынью. В откинутые форточки вместе с шелестом воздуха врывался мерный стук колес. Из-за раздвижных дверей пустого вагона тянуло туалетным душком. Но он почти не ощущался.

Гриша вздохнул, потянулся, привалился к тряскучей стене, прикрыл глаза. Запахи пушистыми шариками щекотали ноздри и проникали в легкие. Это была приятная щекотка, не та, что через короткое время переходила в судороги и горячий зуд по всему телу, и он едва не заснул, вдавив висок в мутное стекло.

Маршрут вспоминался с трудом. Чтобы не пропустить выход, перед очередной остановкой Гриша вышел в тамбур. Поезд уже притормаживал возле платформы. Вот-вот мелькнет в мутном окне табличка с названием станции.

– Молодой человек!

Так и знал! Ниточки нервов, вяло болтавшиеся всю дорогу, вздрогнули и натянулись внутри до предела. Гриша обернулся.

…Сзади стоял не милиционер, а всего лишь контроллер в синей жилетке работника РЖД.

– Ваш билетик, – проговорил он с профессионально-жизнерадостной интонацией. Ну да, у стражей правопорядка такого голоса не бывает. Совсем ты, Гришка, скопытился со своей паранойей. Да и товара с тобой всегда – раз-два, и обчелся. Большинство паков спрятаны в таких местах, куда не полезут проверять, если не знают заранее.

А его здесь никто не знает.

– К какой станции подъезжаем? – пропустив намек на вопрос, уточнил он. Проверяющий мелко переступил, попятился – от Гриши и от вопроса разом.

Это был щупленький мужичок лет сорока, с крупной лысиной, морщинистым лбом и бесцветной улыбкой.

Лысина задумчиво напряглась.

– Ховрино. Ваш билет, пожалуйста… Эй, куда?!

Не дожидаясь, пока двери раскроются полностью, Гриша боком просочился наружу. Собравшаяся на платформе толпа отхлынула в стороны, точно воды Красного моря перед Моисеем, и сомкнулась позади, ввинчиваясь в тело электрички.

Мужик с лысиной что-то прокричал вслед, но Гриша соскочил с насыпи и теперь продирался сквозь пожухлые лопухи и заросли дикой ромашки.

Над головой бетонной лентой высилась гудящая эстакада. Ее косая тень ложилась на тротуарную дорожку, ведущую от вокзала. Он прошел мимо кучки одноэтажных магазинов, похожих на стрижиные гнезда, свернул к пустому перекрестку с автобусной остановкой. Еще раз проверил сообщения в телефоне – Санек не прислал адрес. Вот и ищи теперь.

Справа тянулась дорога, слева – бесконечная решетка забора, местами увитая спиралями колючей проволоки. Из глубины заросшей территории выпирало навстречу улице крыло заброшенной многоэтажки. Санек говорил, его отец еще пацаном лазил здесь с друзьями. Мол, охраны никакой, делай что хочешь.

Гриша быстро посмотрел по сторонам.

Было часа три, сверху припекало. Кварцевые вкрапления на асфальте слепили глаза, спина под черной толстовкой взмокла, но ладони зудели холодом, поэтому руки он прятал. А еще в кармане оставались последние крупинки самого дорогого… с которым он сегодня намеревался навсегда расстаться.

Стоило подумать, и внутри аж заскоблило, заерзало наждаком. Гриша почувствовал, как кровь ходит по телу, пульсирует по спине, ногам, лицу, и чуть не взвыл, но решение холодной неотступностью обдало голову.

«Я не тряпка. Слышь! Соберись, мать тебя!..»

Он осторожно взялся за решетку, качнул, проверяя на прочность. Затем уперся ботинком в столб, подтянулся, перекинул себя на другую сторону. Пиная ботинками комья глины, пустые сигаретные пачки и жестянки из-под энергетиков, пошел к зданию.

На стене за углом блестела черными аэрозольными потеками надпись: «Больница эта – край чудес. Зашел в нее и там исчез…». Рядом лестница. Застоялый воздух дохнул сыростью, холодом и сигаретным дымом. Гриша пробрался в длинный гулкий коридор. И понял, что больше не один…

Он должен был заметить раньше. Услышать. Почуять знакомую энергию внутри бетонного лабиринта.

Человек семь или больше – после солнечной улицы глаза с трудом вглядывались в дымный сумрак. Свет оконных проемов зеленил лица сидящих на полу, делая кожу неестественно бледной и какой-то прозрачно-нездоровой. Все остальное – одежда, силуэты – выглядело туманно намеченным, не прорисованным. Парни теснились кругом. Все в разном состоянии и настроении, но одно имелось общее – ватная замедленность движений. Внутри импровизированного кострища металось пламя.

Он сообразил мгновенно. Есть запахи, которые не спутаешь ни с чем. Особенно, если живешь с ними несколько лет. Тонкая, едва различимая смесь аммиака, бензина и медикаментов. Грише казалось, он почувствовал его раньше, чем подошел. Как собака, натасканная на наркоту.

Сознание тряхнуло. В одну секунду по телу пробежали жар и холод, волна острых мурашек скользнула вдоль позвоночника, снизу вверх, и ввинтилась в затылок. Кости заныли, задышали, сделались податливыми, точно подтаявший пластилин.

…Возвращаясь к таким моментам, Гриша помнил, что видел себя со стороны, вне тела, посторонним наблюдателем, зависшим чуть повыше плеча.

Он вздрогнул. Тот второй, под ним, повторил движение. Безошибочно, каким-то особенным чутьем он выделил из чужой компании главного.

Старший поднялся Грише навстречу. Высокий, щуплый, с пустым, «отъехавшим» взглядом, в котором плескалась болотная муть.

– Эй! Ты кто вообще такой?! Нахрена ты сюда приперся?

На всякий случай Гриша оглянулся, бегло ища осколок кирпича или арматурину («Тебе-тебе говорю…»), но тут спасительная рука, бывшая теперь вовсе не его, Гриши, а того, другого, за которым он лишь наблюдал, нащупала в кармане толстовки крошечный шелестящий сверток, судорожно сжала.

«Последний раз… Последний. А больше у меня и нет…»

Гриша улыбнулся, ощущая стянутость и жжение в потрескавшейся нижней губе. Но внутреннее жжение и на этот раз победило, отстояв мерзкое право двойника-уродца быть отравленным и раскрепощенным.

– Раскумаримся, братаны? – дружелюбно спросил он. И показал парню ладонь, которой сжимал прозрачный пакетик серого вещества.

Мое детство пришлось на конец девяностых и не было радужным, хотя особенно плохим я его тоже не считал. Жили, как все, не выделялись.

Мама с утра до ночи пропадала на работе: посудомойка в детском саду, продавец в рыночной палатке. Благодаря торговле иногда появлялась возможность ухватить что-то из-под полы, для своих, и у меня было больше, чем у сверстников, хотя в глобальном понимании мы по-прежнему не имели ровным счетом ничего.

Если по крупным городам перестройка прошлась железной рукой, и те содрогнулись, то провинциальным захолустьям хватило бы даже ветра от той руки, не то что заметного толчка. Это было время, когда правила диктовало не общество, а стихийно сбившиеся внутри него группы, а понятий «нельзя» или «незаконно» иногда вовсе не существовало.