Глава шестьдесят четвёртая "Не такие, как все"
Утром я нашла прекрасный предлог оставить их одних — пообещала миссис О’Коннор дописать портрет Аманды, чтобы она забрала его с собой. И ушла в парк, чтобы сохранить воздух квартиры нетронутым красками. Впервые я была довольна результатом, однако возвращалась домой всё равно со слишком тяжелым сердцем, тая надежду, что мать с дочкой тоже забудут про время, бороздя просторы детских магазинов или же признание Аманды задержит их в кофейне аж до самого вечера. Какой может быть театр, честное слово! Человеческую комедию, разыгрываемую Амандой последние полгода, не переиграет никакая великая классическая музыка!
Однако я не успела ещё дух перевести, а дверь уже распахнулась. По довольным лицам вошедших и вороху пакетов я поняла, что доверительной беседы не состоялось. Аманда мне соврала! Как всегда, впрочем. И чего вдруг я поверила в её благие намерения?
Они что-то говорили, но я не слушала. Они что-то показывали, но я не желала смотреть. Мне хотелось выскочить из двери и убежать далеко-далеко, за тысячу миль от лживых обещаний и таких же лживых улыбок. Здесь негде сесть от пакетов, негде лечь — здесь всё, абсолютно всё пропитано приходом в этот мир человека, который, ещё не родившись, поставил мой мир с ног на голову.
Почему мой? Почему я оказалась настолько причастной к чужой беременности, что даже чувствовала шевеление ребёнка в собственном животе? Или он урчал, напоминая про забытый обед? Или поезд так трясло, что всё внутри переворачивалось… Переворачивалось от обиды, что меня отставили в сторону, как лишнюю в игре фишку после того, как облили перед отцом грязью.
Слёзы застилали глаза, как туман, и я старалась не отводить взгляда от окна — благо половину лица закрывали солнцезащитные очки. Не надо было ехать в театр, надо было сослаться на головную боль, но я не сумела открыть рот. Я вновь промолчала и сделала то, что хотела Аманда — помогла ей не остаться с матерью наедине, отсрочила их разговор на очередной неопределённый срок, а впрочем… Впрочем, пора прекратить воспринимать дурацкое поведение Аманды, как личную обиду. Она не обижает меня, она обо мне вообще не думает, делая всё так, как считает лучшим для себя. Для себя одной! Даже не для своего ребёнка! Бедный, как же тяжело тебе придётся с такой матерью!
Я считала остановки. Как же тащится этот проклятый поезд! Я не могла больше пялиться на мелькавшие за окном домики. Там в цветных коробках живут люди — разные люди, и среди них много добрых. Так почему, почему же меня судьба сводит только с теми, кто причиняет мне одну лишь боль! Где справедливость? Что я сделала не так? Я не знакомилась с Амандой. Это отец заставил меня с ней жить, потому что ему было так за меня спокойней! Уж лучше бы поселил меня в общаге! Я не могу, не могу находиться в четырёх стенах с человеком, который мне постоянно лжёт!
Наконец мы добрались до Беркли, и я чуть ли не по-обезьяньи резво преодолела нескончаемые ступеньки подземного перехода. Театр не даст передышки, театр заставит меня сидеть вплотную к Аманде. Но тут небеса надо мной сжалились. В первый раз! Должно быть, миссис О’Коннор докупала третий билет, потому моё место оказалось в том же ряду, но через проход, и я сумела настоять на таком важном пустяке, как сесть отдельно от матери с дочерью, но даже этот островок не подарил желаемого спокойствия, необходимого для лицезрения спектакля. Я плакала, но уже не понимала отчего: слишком далека я была от проблем несчастных еврейских детей, которых англичане вывозили из оккупированной Вены, чтобы дать приют в Лондоне. Кто бы приютил меня! Обнял и позволил выплакаться.
Мне хотелось плакать — громко, много и прямо сейчас. И я плакала, много, но тихо в такт бесчисленным музыкальным шедеврам, вылетавшим из-под искусных пальцев пианистки, решившей поведать миру историю своей матери, которая из бедного еврейского подростка, шьющего на английской фабрике обмундирование для армии, превратилась в пианистку, играющую для высшего состава армии. Рассказать про музыку и розу, навсегда соединившую её с французским солдатом, который не находил английских слов, чтобы высказать восхищение её игрой. Этот моно-спектакль был создан, чтобы признаться в любви родителям, которые подарили ей не только жизнь, но и любовь к музыке и американскую свободу. Родителям, которых она не только любит, как должен любить ребёнок, но и восхищается, как женщина, чьи семейные ценности были взращены на их прекрасной истории любви.
После спектакля не я одна вышла с мокрыми щеками. Впрочем, слёзы Аманды меня совсем не удивляли — они мало отличались от тех, что она пролила над историей семьи Дарлингов и Питера Пена. А, может, я просто сильно злилась и радовалась, что Аманда весь обратный путь в поезде провела уткнувшись в роман, который написала пианистка.
— Вот козёл! — вдруг захлопнула она книгу и уставилась на меня, но я даже не успела спросить кто, а она уже продолжала тараторить: — В книге всё совсем не так, как этот идиот написал в сценарии. Отец не выиграл только один билет на поезд и не кинул жребий, которую из трёх дочерей спасти в Англии, а просто старшая уже по возрасту не подходила, а младшей было только семь лет, и она бы не выжила там одна. Вот зачем, скажи, лишнюю слезу из зрителя вышибать? Что, история еврейских детей иначе слишком весёлой будет? И почему она безоговорочно подчинилась режиссёру и пожертвовала памятью деда? Ну что за мягкотелость у баб? Почему?
Я что, должна была отвечать? Моё мнение здесь важно? И разве имеет смысл обсуждать сейчас историю постороннего человека, когда она самолично коверкает жизнь собственному ребёнку. Хотелось подскочить из кресла и самой выложить всё миссис О’Коннор про её идиотку-дочь! Но я смолчала, и молчание моё тут же перекрылось тирадой миссис О’Коннор — обе готовы обсуждать всякий бред, только бы не начать разговор, ради которого встретились. И сейчас она нас обеих расцелует, и мне надо будет сдержаться и не сплюнуть, и закроет дверь, до завтра.
Впрочем, завтра я буду от них далеко. Завтра меня ждёт показ мод и светящееся платье. Ура! А пока приходилось разбираться с покупками — к счастью, пока только надо было составить пакеты с дивана в угол. Пусть завтра и разбирают всё с матерью — могут даже постирать… И пообсуждать портрет, потому что мне вымученных похвал не надо. Сегодня я более чем собой довольна. В кой-то веке!
— Как это ты завтра уходишь на целый день?
Из головы Аманды напрочь выветривалось всё, что касалось моей персоны. Да, я ухожу… Жаль, что не с раннего утра, а только в два часа дня.
— Но показ ведь только в восемь…
— За мной дизайнер заедет в два часа. У них репетиция перед выступлением. Я ведь платья не видела, а там надо ещё сценку разыгрывать…
Пока я это говорила, почувствовала, как затряслись коленки. Выйти непонятно в чём непонятно перед кем и ещё непонятно что делать… Я как всегда не смогла отказать, на этот раз Бьянке, и подписалась на нечто, намного страшнее первого выступления с докладом перед классом. Но я справлюсь, справлюсь, справлюсь…
— И как прикажешь без тебя справляться с матерью?
Аманда стояла в позе. И руки у неё сейчас сравнялись размером с животом. Да, она напоминала в тот момент жабу! И язык был длинный, только я не желала больше слушать о том, какая я плохая, что хочу сделать что-то, что никоим образом её не касается.
— А вот и будет у тебя возможность с ней поговорить! — выпалила я и теперь сама выжидающе вперила руки в боки. Да сколько же можно молчать! Мне-то явно предстоит говорить с отцом. И тон разговора будет нерадостным. Спасибо твоей мамочке! Разубедить отца в том, во что он с лёгкостью поверил, будет ой как нелегко! О, Боже… Восклицательные знаки моих мыслей наотмашь хлестали меня по щекам, и я чувствовала, что раскраснелась — будто меня варили целый час в кастрюле!
— О чём говорить? — руки Аманды теперь упали по швам.
