Гриб напряг спину.

– Для нас?

Об этом он не думал. Ему стало не по себе от мысли, что кто-то шлет ему приветы в виде раздавленных овец.

– Возможно, мы только передаточное звено, – сказал Вотун, шмыгнув носом. – Возможно, информация через нас должна уйти дальше.

– К кому?

Вотун пожал плечами.

– Ну, к тому же Шагаю. Он же строит какую-то машину для общения. Представь, что он присваивает каждому человеку, участвующему в его эксперименте, цифру или букву, и палец, появляясь, выбивает ему текст.

Гриб поежился.

– Ага, каждая буква – одноразовая.

Почему-то он представил Меку, вдавленную в землю так, что и не узнать. Ему захотелось вернуться домой и убедиться, что с ней все в порядке.

– Ну, да, – сказал Вотун. – Но, согласись, что это элегантное решение. Если Голос к нам не проходит, скажем, в силу нашей невосприимчивости, то действия Пальца в таком случае мы сможем расшифровать.

– А если это знак в ином смысле? – спросил Гриб.

– В каком? – удивился Вотун.

– Ну, в том, что это не нам знак. Наладка чего-нибудь. Измерение температуры среды. Проба грунта.

– Интересно, – задумался Вотун. – Ты полагаешь, что мы как в террариуме?

– В формикарии. Я пойду.

Гриб поднялся.

– Ты сам-то как? – спросил Вотун.

– Ничего, – ответил Гриб. – Живу.

– Вроде похудел ты.

– Не знаю. Вряд ли. Жру все, что дают. Я все думаю: мы здесь уже около двух лет, так?

– Ну, по моим подсчетам дней семьсот будет, – кивнул Вотун, высморкавшись в тряпку. – А что?

– За этот срок ведь можно было понять, что мы ни хрена не слышим? – сказал Гриб. – Я бы понял, ты бы понял, Сильм бы понял. А тут все в голову – бу-бу-бу, бу-бу-бу. Будто автомат без людей.

– Автомат? Погоди-погоди, это я запишу. Голос как автоматическая запись. Это да, в этом контексте…

Вотун склонился, зачеркал грифелем. Глядя на мелко трясущиеся на макушке Вотуна волосы, Гриб подумал, что таких версий, навскидку, он может штук десять выдать еще, не сходя с места. Например, Голос – как монолог, слышимый из другой комнаты. Он не для нас. Он – нечто постороннее, а мы просто улавливаем, гадаем, ой, что это значит, ведь как бы про нас, ведь должно быть для нас. Или что Голос – это вовсе не Голос. Это обращение напрямую к подсознанию, а мы довольствуемся той необработанной, закодированной крохотной частью, что перехватывается нами на грани включения-выключения. Или…

Версии кончились. Ну, ладно, всего две версии, но они – вот, пожалуйста.

Грибу вдруг сделалось жалко Вотуна. Слепец с палочкой. С грифелем, который тычет им во все, пытаясь опознать невидимый ему мир. Тык – это, должно быть, овца. Тык – это, должно быть, дерево. Тык – слон, голос, палец. Тык – должно быть, от нас чего-то хотят.

Честно говоря, Гриб устал от бесплодных догадок. Может, потому и заходит к Вотуну все реже?

– Места мало, – сказал Вотун, отрываясь от бумаги, – записал лесенкой. Ну, кто захочет, тот разберется.

Лесенкой? Гриб вспомнил свой сеанс у мертвой овцы.

– Вотун, Вотун, – заговорил он торопливо, – послушай. Меня вырубило прямо у того загона, и я там начертил… ну, пока был на «связи»… Я не помню, был ли в сознании… Это я смутно…

Хлопок ладонью по подоконнику заставил его вздрогнуть.

– Не мямли! – сердито прикрикнул Вотун. – Говори по существу.

– Я там нарисовал…

– Что нарисовал?

– Дай.

Помедлив, Вотун вручил Грибу грифель и повернул листок бумаги, пальцем обозначив место, где можно чертить.

– Вот здесь, и старайся не залезать на буквы.

– Ага.

Гриб локтем смахнул зеленую каплю, выдавил в уголке листа две горизонтальные прямые и, стараясь, соединил их пятью вертикальными отрезками. Подумав, добавил шестой отрезок. Получилось пять не самых красивых, прижавшихся друг к другу прямоугольников. Почти квадратов. Честно говоря, Гриб не помнил, как оно было на самом деле, выходили ли отрезки за границы линий, были ли промежутки между ними одинакового размера, и решил этого в рисунке не уточнять. По ощущению, выглядело похоже. После «связи» себя-то опознаешь с трудом, а тут, понимаете, еще и художества свои бессознательные до деталей запомнить должен.

– Как-то так.

Гриб подвинул лист Вотуну. Тот приблизился, развернул его к себе, машинально прибрав грифель в складки одежды.

– Это лестница или ячейки? – спросил он, пожевав губами.

– Не знаю.

– И больше ничего?

Гриб пожал плечами.

– Вроде бы нет. – Он подумал, что с другой стороны сплющенной овцы не смотрели ни он, ни Эппиль, и добавил: – Только это.

– Похоже на лестницу, – сказал Вотун, вывернув шею, чтобы посмотреть рисунок под другим углом.

– Я пойду, – повторил Гриб.

– Да-да… Нет, стой! – Вотун выпростал указательный палец и рванул куда-то внутрь дома.

Гриб принялся ждать. Он ни о чем особенно не думал, просто ждал, попинывая доски крыльца, пересчитал ягоды в кармане – кажется, семь, нет, шесть, тоже шесть, как перекладин на рисунке. Мека будет рада. Гриб представил, как сморщится ее лицо, когда она попробует альбику. Только вот почему альбика зовется альбикой, он не знал. Ногой он откатил в сторону чурбачок. Слух его улавливал перебежки Вотуна по скрипучим полам, его ругань – видимо, тот чего-то не мог найти. Что-то шлепалось в комнатах, что-то звенело. У него, наверное, все там уже в зеленых соплях, подумал Гриб. Слиплось, склеилось.

– Вотун! – крикнул он в окно. – Давай в следующий раз?

– …ой! – донеслось из дома.

Гриб вздохнул. Чего стоять-то? Будто Вотун ему сейчас смысл всего выкатит. Или машинку желаний подарит. Эх, Гриб бы сразу пожелал, чтобы все это кончилось. Все вокруг. Чтобы исчезла Зыбь, равнина, неженки и тетерки, Жалейка, дурацкие овцы, все эти Голоса и Пальцы. Особенно Голоса и Пальцы. Наверное, только Меку и будет жалко.

Уже жалко.

– Воту-ун!

– Все, все, здесь я.

Вотун кривой тенью шагнул к окну из проема, согнулся, чихнул, брызнув зеленым, и выложил на подоконник пласт старой, прошитой бумаги.

– Смотри здесь.

Он с хрустом раздернул пласт надвое, зашелестел страницами, нашел нужную и повернул к Грибу. Вид у него сделался торжествующий.

– Куда смотреть? – спросил Гриб.

Вотун поставил палец.

– Сюда.

Отпечаток слабо зазеленел.

Под отпечатком, отчеркнутая грифелем от строчек вверху, шла запись: «Со слов обитателя Пайса: он был на «связи» недалеко от Песков, днем, а когда очнулся, оказалось, что вычертил пальцами фигуру, похожую на лестницу, две линии и шесть перекладин. И кто-то будто сказал ему: «Это путь наружу». То есть, это было ощущение. Будто бы лестница ведет прямо на небо».

Гриб нахмурился.

– У меня не было ощущения, – сказал он.

– В любом случае тебе надо найти Пайса, – сказал Вотун, забирая записи. – Хорошо, что я недавно эти подшивки просматривал и вспомнил. Да, тебе надо найти Пайса.

– Он же сумасшедший.

– Вовсе нет. Скорее, своеобразный.

Гриб хохотнул.

– Ага, мне Канчак рассказывал, как он его в Выгребную Яму скинул и бегал по краю, мешая вылезти. И шипел, и улюлюкал, и рожи строил. Я, говорит, только поинтересовался, куда он утром уходил. Не успел спросить, уже лечу.

Вотун вздохнул.

– Просто Пайс не любит, когда за ним следят. Когда вынюхивают. На дух не переносит. А Канчак уж, извини, тот еще придурок временами.

– Ну, понятно, – кивнул Гриб, – сейчас легче стало. То есть, когда я Пайса найду, он на меня так не подумает? Потому что я же Гриб, не Канчак. Я – с благородной миссией. Как заявлюсь, в момент завоюю расположение. Чувствую, так и будет.

Вотун посмотрел на Гриба.

– Ты серьезно или насмешничаешь?

– Блин, Вотун! Как об этом можно говорить серьезно? И вообще, где мне его искать? Он же спрятался, его уже год никто не видел!

– Я знаю, где он, – сказал Вотун.

– И где?

– Бывал на западе, где два домика на краю Зыби?