Ещё я думал о седом мёртвом грибнике в кожаной куртке, лежащем так недавно в траве с остановившемся сердцем. Вспоминал его белое в темноте, обезличенное смертью лицо и просил прощения у Господа за буйную фантазию свою, за испорченность, обещал больше не думать плохо о дяденьках милиционерах никогда. Они хорошие, давят урок сапогами, защищают нас. И мы все тоже хорошие…
Не вой, но грубый, крикливый говор доносился с соседнего двора, где на детской площадке кто-то мигал сигаретными огоньками в темноте; он нарастал, переходя в гул, в драку, и вот уже не понять было, кто кого, – только пронзительный бабий визг, чьё-то кряканье, и бабий же дикий хохот.
***
Утром нас поднял визгливый голос заведующей отделением – бывшей вертухайки, как её называли там «бывалые». Нужно было помочь вынести труп. Не в первый раз, конечно. Взяли меня, Сашку (усача-кавалериста на вид и бездомного сантехника в одном лице), ещё плечистого одного губашлёпа и вертлявого парня с печёнкой больной.
Пришли в мужское старческое отделение. Запах, как всегда, ужасный. Пахнет грехами человеческими, покидающими под старость тело. Мужики, правда, срутся меньше; мне так, по крайне мере, показалось. Мужественней как-то, – что и понятно, -готовятся к потусторонности.
Подошли к трупу мужика лет за сорок с обвислым пузом и жёлтыми пятками. Студёный такой, не лоснится уже, – блеклый. Стали спорить, как нести. Я, любитель разбираться по ходу дела, схватился, как дурак, за носилки, пока остальные чесали в мудях. Подскочил какой-то хер с этого отделения, – не старый ещё, за санитара тут, видимо, подачки отрабатывает, – и сказал, что ему лучше знать, как и чего, нам, видите ли, хоть и не в первой, но у них здесь мужики каждый день, как мухи, мрут и опыта у него, стало быть, больше. Только всё это более грубо у него вышло.
Вертлявый запротестовал:
– Ну и сам тогда дерьмо это тащи!.. Мне этот жирный в хуй не срался!
– Тихо, тихо, тихо, мальчики! – появилась с губками кольцом медсестра.
Везде и всюду это «Тихо-тихо!», эта готовность «их» успокоить кого угодно и как угодно, а если не успокоятся, на всех всегда найдётся добротная дубиночка, раз уж по-хорошему не по душе. «Эх, дубиночка, ухнем!..»
В общем, отнесли с горем пополам. Руки с ногами сцепили чем-то специальном (вроде ремня какого-то), чтоб не раскорячило внутри позже, и задвинули мужика в холодильник. Покурили с облегчением на улице да к повседневным делам возвращаться решили: завтракать и прочее.
***
А Витька мне всё толковал тоном вразумляющим, поучительным, что как же ты, дескать, не знаешь, что покойники какаются, у его друга, мол, отец в ванной откинулся и обосрался заодно, а они как раз пришли и обнаружили, и в морг потом на санках отвезли.
Я представлял себе эту картину: отец, голый, в ванной, неподалёку не тонет какашка – венец славы и деяний земных (слово «человек» пишется с огромной буквы); потом этот мокрый отец на санках, обёрнутый каким-нибудь пальтишком или курточкой, с босыми синими ногами… Представлял и хохотал неистово, стуча по столу кулаками, – до пьяных слёз. И Витька в ответку мне скалился, смеялся в зубы прытко, что-то постороннее жуя, мотая на клыки.
***
– Ну чё тут?.. – говорю.
Мы ждали того, зачем нас прислали.
– Видишь, – отвечал губашлёп, – договориться с больницей не могут. Не одна не берёт.
– Не берёт? – говорю.
– Конечно!.. Она же умирает, – сказал Губашлёп, как опытный практик.
Затем одни всё же согласились. Приехали профессионалы: «Так, ребята, как пушинку берём, как пушинку!» И мы аккуратно поднимали и несли на каком-то полотне местами жёлтую, местами цвета табака, страшно дышащую старую женщину; несли куда-то, зачем-то того, кого нельзя было спасти. Просто кому-то было не всё равно, где умрёт она, ибо обязан он был сделать всё возможное…
– Ни ссы, старая, ещё станцуем, – изрек губашлёп этакую «мудрость» – под стать своим сорока годам.
Потом стояли в пижамах на прохладном вечернем воздухе. Бабку врачи сунули под капельницей на специальной телеге в машину. Двери закрываются, следующая остановка…
Стояли, курили. Губашлёп сказал, что мёртвая была бы тяжелее. Все, я заметил, очень гордятся подобными знаниями. Доктор залезая, в кабину, успел ругнуться по поводу отрывающейся от ботинка подошвы.
***
Среди Бутовчан я встретил своего соседа и одноклассника по первой школе. Это было в военкомате. Его вызвали по фамилии, и мои сомнения отпали. Это был он. Тот самый. И злобно покосился на меня, тоже услышав знакомую фамилию.
Мы не сказали друг другу ни слова. И впредь было так, если встречались. Потому что нам было, что вспомнить и что сказать.
Пучок воспоминаний
Мой отец верил в дедушку Ленина. И не любил моих сомнений на этот счёт. А сомнения были влиянием матери. И он недолюбливал за это мать. Не доверял. Но не имел железных аргументов, кроме собственной уверенности, и поэтому лишь хмурил лоб и ломал брови. Святость Ленина на его взгляд была настолько очевидна, что не требовала доказательств, а тех, кто не понимал этого, уже не излечишь.
Один раз с моей одноклассницей Лизкой мы закрасили портрет Ленина цветными карандашами. У Лизки были козюльки в носу и неряшливый вид. Она ткнула грязным коготком в Ленина и сказала: «Этот плохой!» И я согласился. Так и совершён был святотатственный акт. Отец после долго сердитым ходил. Зато Гагарина было не в чем упрекнуть и, сделав в его великой фамилии три ошибки, я получил неимоверно заслуженный подзатыльник, от которого потемнело в глазах и занемел затылок.
Я считаю, что подзатыльники унижают, поджопники развращают, хочешь уважить человека, бей ему в рыльце.
***
Несмотря на сбор макулатуры в стране, мне хватало бумаги, чтобы марать её, а вот отцу в интернате приходилось писать на газетах (между пропечатанных строк) и грызть какие-то самодельные крахмальные лепёшки, в обиходе прозванные «мудаками». Почему, отец и сам не помнил.
Первые два класса мы учились в детском садике. Я никогда не был в саду до этого. Меня не брали из-за прививок, которые мне запрещала делать мать. И я не делал до поры. И безмозглые врачи много возмущались по этому поводу. Но в рот их.
В школе-садике всё было для меня ново, а детишки игрались по привычке в игрушки на переменках, в салочки и прочее. Кто-то умудрился проделать дыру в стене женского туалета (трудно поверить, что это был ребёнок) и ребята по очереди таращились, когда в сортир забегали девчонки. Когда я подошёл, в дырку смотрел Богдан, яростно отталкивая других и сладострастно (откуда только в таком возрасте) облизывая края дырки языком, что особенно казалось дико. Я даже совсем передумал подглядывать, видя, какое пагубное влияние оказывает это на других.
Богдан задирался ко мне в классе. Пока я не повалил его на пол и не отмудохал. Тогда мы подружились. Оказалось, что он каждый вечер таскает из пивной отца на себе. На классной фотографии есть и Богдан, обут не пойми во что – какие-то полуразвалившиеся сандалии.
Один раз, ещё до того как мы подружились, я испачкал ему брюки случайно. Это произошло в столовой. Нас кормили кашей, а я ненавидел её. Но молодая наша училка, сука, заставила меня. И я срыгнул кашу Богдану прямо на карман. А он что-то заворчал, немного как бы обидевшись и смазывая кашу со штанов.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
