Больше всего мой отец любил жареную рыбу и какую-то женщину, которую я никогда не видел. Готовил он мастерски не только рыбу. Мы обсасывали, обгладывали с ним косточки из холодца. Он приучил меня к такому деликатесу, как мозг, и научил добывать его из костей. Иногда он брал воблу и пива «Московского» или «Жигулей». И я жевал местами жёсткие, местами мягкие куски солёной рыбы, поджаривал пузырь, ел икру, и иногда пробовал у папки пиво. Его он вообще редко пил. Чаще предпочитал эффект вкусу.

***

Моя бабушка бесподобно готовит щи и жарит картошку, блины она делает толстыми, вкусными, но я люблю тоненькие, как у матери. Больше она ничего готовить не умеет. Всю жизнь ей приходилось работать: в детстве по дому: возить дрова и прочее, потом – на заводах, почти всю жизнь она проработала на химическом заводе, вырастила пятерых дочек, одна из них моя мать. Знает наизусть всех своих внуков и правнуков. Ей некогда было думать о салатах Оливье, пирогах и прочем. Но щи чудесны – этого не отнять. У её мужа, моего дедушки, были золотые руки, и соображал он лучше инженеров, которые обращались к нему за советом, но никогда не стремился к власти. В 43-м, когда ему было пятнадцать лет, он позволил себе устать и не выйти на завод. Следующим утром его забрали милиционеры. Закрыли на пять лет. Но вышел он через два за хорошее поведение и ничего нам никогда об этом не рассказывал. Но жизнь рассказывала за него.

Дед пил лихо, напропалую. Я помню его комнатку в коммуналке, где доживал он один – без бабушки. Узкий проходец посерёдке, кровать, стол, комод, шкаф – всё впритирку к стенам. На столе, покрытом газетами, – банка маринованных помидоров. Я смотрю на неё – она аппетитная, какая-то колоритная, хоть и заляпанная пальцами.

– Дед, можно помидорчик?..

– Кушай, кушай, – говорит дед осторожно, как чужому.

Скоро дед удавился ремнем на дверной ручке. Его хоронили без креста, и орденов за труд у него не было: власть не присуждала их. Мать говорит: «Это черти, он видел их последнее время. Это они…» Да. И я знаю, кто эти черти. Я тоже их видел и продолжаю лицезреть.

***

Как-то в деревне мы шастали с братьями по огородам. Я наткнулся на огромную клубнику, сорвал и показал братьям, радостный. Старшой двоюродный брат Сашка сказал мне с завистью: «Раздави её!» В этом требовании был вызов: слабо – не слабо?

***

Я очень часто так поступал и после, пока не научился плевать на людей, в свиные их рыльца.

Бутовчане по-детски ласково называют её «сиськой». Два и двадцать пять литра – многим как мать родная. Вкусная и крепкая, сука! Специально для нас. Я нёс её, держа за маленькую головку, не тряся, чтоб не взболтать; иногда отвинчивал пробку, сдувал горькую пенку – глотал, проклятые просторы района оглядывая хмельным глазком.

О Бутово! О Юго-западное моё! Отшиб мой ненаглядный – граница с Подмосковьем. Ни то ни сё. Ни город, ни посёлок. Один собачник на десять дворов (на человечник больше похожий), где можно заночевать на скамейке или в кустах, если что; лес за дорогой, тот, где знаменитый полигон расстрельный; проститутки у трассы (и в каждом подъезде); конечно, винно-водочный… Вот и все радости. Одно слово: отшиб. Да еще и на болотистой местности.

Когда я приехал сюда, наш дом стоял вкопанным в грязную липкую жижу, которую я каждый раз притаскивал в школу и счищал палкой у входа под присмотром охранника. А во дворе я видел всё время только двух ребят: один – крепкий, мучной парень, сын афганца, другой – негр в шортах «НэйчиБаНэйчи». Хрен знает, как переводиться. Чё-то Бронксовское, протестное. Потом он пропал куда-то. Я слышал, повесили на станции, на фонаре.

Население здесь – это долбанные переселенцы, льготники и неблагополучные семьи, сменявшие в девяностых свои квартиры в приличных районах на эти «дешёвые» с доплатой. Пропиты давно денежки, спасённые от инфляции, и никуда отсюда уже не уедешь – разве что в морг. Но об этом чуть позже.

Зато шпана здесь добротная. Была, по крайней мере. Сейчас большинство спилось или сторчалось. В нашем доме было много военных, ментов и мелких кремлёвских работников, получивших хаты по заслугам, а также целый подъезд был предоставлен доблестной службе ФСБ. С другой стороны этого подъезда была хорошая аптека (ещё одна радость), дорогу к которой устилали пустые блистеры, пачки и шприцы. В любое время суток любой желающий мог приобрести здесь всё от безобидного флакона боярышника до Трамала и прочего заменяющего вполне себе наркотики дерьма, просунув сквозь мудро придуманную решётку в окошко свою денежку. Так, я понимаю, вёлся госконтроль оборота наркотиков и рождаемости славных Бутовчан, подготовляя место для работы катков, расчистивших бы его под «Искусственный горный оазис имени Дудаева», например.

Я совсем не собирался расставаться со своей «сиськой», но, подойдя к лестнице, построенной для лучшего преодоления холмистой местности, я увидел, что некто перегородил мне дорогу собой, вернее, своим телом. Он лежал на животе, и я взяв его под плечи, попытался затащить наверх. Тут, как водится, на месте преступления, я был застигнут тремя молокососами, года на три младше меня, то есть лет тринадцати.

– Помочь?!

– Ага, – говорю.

«Поможите, очкастинькие!» – думаю про себя. Мне они напомнили каких-то ботаников. Оттащили его на травку и стали щупать пульс (правильно – не правильно, как уж умели), из-за лицевой бледности и холодности кожи подозревая что-то неладное.

– Готов похоже, – говорю им. – Вы, пацаны, идите, наверно, отдыхайте, я тут сам разрулю, – пизданул я по-взрослому.

«А то, – думаю хмельной головой, – ещё на меня заставят пацанов заявление написать – я, мол, дядю кокнул».

Ребята сразу не ушли – дождались, пока я вызову скорую с милицией. Сердобольные, бля, оказались. На порядочность претендуют с молодых ногтей, куда деваться. Наверное, в гостях у друга ботаника были, который из дома не выходит, а они его навещают в потемках группкой из трех человек.

На лестнице обнаружилась корзинка с грибами: мужик из леса возвращался.

Милиция приехала раньше скорой: констатировать не спасать. Молодой милиционер с час мучил меня своей бумажной работой, записывая, подписывая и мне давая подписаться. Я за это время высосал всю «сиську» и отправился за второй, – конечно, лишь тогда, когда приехавшие пузато-усатые дядьки отпустили меня.

Возвращаясь обратно, я в наглую попёрся опять через то же место. В свете фар, было видно только то, что целая толпа мужиков что-то колдовала то ли над трупом, то ли над «столом» в виде капота машины – в потёмках было не разобрать. Мне стало интересно, и я шальной, пьяной походкой поплёлся к ним. Усатый пузан, или пузатый усач, – как вам больше нравится, – затопал на меня короткими ножками, тряся животом; зарокотал, сложив трубочкой губы, как на какую-то неуместную в его поле зрения живность:

– Ты откуда?!.. Я сказал «домой! Едрить твою!

Я вынужден был спасаться от топающего на меня милиционера, на ходу, – будто трубя в горн отступной гимн, – глотая бодрящее пойло; и так и не увидел я в чём заключалась их неблагодарная работа.

Спустившись вниз, я сел на лавку, подозвал какого-то отщепенца в древних трениках, сандалиях и куцем пальтишке, который невнятно ругался то ли на ментов, то ли на тех, кто их вызвал, – и угостил его пивом. Он поведал мне, что дома у него есть ещё дети, будто он и детей своих собрался моей «сиськой» напоить, кормилец хренов.

Нет, мне было не до его болтовни. Я представлял, как сейчас оглушит округу вой оборотня, со скрипом шин подъедет карета полковника-садиста, и его, полуголого, обвешенного золотыми цепями-веригами, розоватого, как свежее сальце, выведут под руки двое холуёв, трепещущих в предвкушении содомских наслаждений, и подведут к императорской чаше с выпотрошенным покойником. И останется им лишь испить христианской крови, дав начало бесовской оргии.