– Так я думал, это естественно…

– Вот если у тебя бы так естественно… Хотя кому я говорю! Третий месяц в холостую и ничего. И меня тому учит. Попал к сектанту-евнуху.

Я посмотрел на свой старенький, весь в заплатах диванчик… и мысленно согласился: Хома был прав.

– Конечно, я прав, – сказал Хома. – Не смотри так: я не гадалка. Я дело тебе хочу предложить.

– Ну, – проныл я. – Какое ещё дело?

– Эх, размазня!.. А хочешь, я тебя научу всему?! – возбудился вдруг Хома.

– Скажешь чушь, – ответил я.

– Сам ты чушь! – огрызнулся Хома. – И чушок вдобавок. Нам всего-то и надо прибегнуть к белой магии.

– Какой?.. Хватает и того, что мы с тобою разговариваем, – сказал я.

– Э-э! – махнул лапкой Хома. – Да ты, я смотрю, совсем… чухлый. С тобой по-взрослому и не получится.

– Ну, ладно, давай уже, чё у тебя там?! – разозлился я.

– Короче, – оживился Хома, – полезай сюда, а я там за тебя всё сделаю, как надо: похожу на работу, ну и остальное – по возможности.

– По возможности?.. Ты чё задумал, хомяк?!

– Не ссы, разберёмся! Главное – начать. Готов?

– Готов, – выдавил я, с минуту подумав, будто склоняя голову на плаху.

– Вот тебе, – достав откуда-то, Хома протянул мне через решётку… нет-нет, не волшебную палочку или орешек какой. Это была малюсенькая волшебная стопочка. За ней появилась волшебная бутылочка с волшебной в ней водочкой. Хомка плеснул мне капельку, а остальное без тоста высосал из горлышка.

– Ну, давай, ты! – потребовал он, со смаком утирая пасть. Я выдохнул и… капнул на язычок. Вот и вся белая магия.

Когда я очнулся, то первым делом увидел сквозь клетку огромного оскаленного хомяка, с трудом натягивающего на себя мою майку.

– Эй, ты чё там, остепенись! – воззвал я.

– Молчать, мелюзга, раздавлю! – пригрозил Хома, и я тотчас смолк. Продолжать диалог, казалось опасным.

Справившись с шортами и разодрав высунувшимися когтями кеды, Хома бросил мне на прощанье:

– Ну, ладно, ты сиди развивайся, а я по бабам схожу прогуляюсь.

– Не простудись, – сказал я тихо.

– Спасибо, душка, – услышал Хома и накинул мой плащ.

Через час хомяк привёл домой порядочную такую потаскуху, похабно захохотавшую прямо с порога. Оба они были изрядно выпивши. Хомяк состроил мне козу-бозу, надышав перегаром, и, завалив проститутку на мой бедный диванчик, мял её, собака, два часа, пока я в бессилии смотрел на всё это.

Проснулся я под утро от дверного хлопка. Это Хома выпроводил подругу. За окном беспрестанно капало: шёл нудный, противный дождь. Хомка бросился на диван досыпать, и я тоже вырубился, пожёвывая душистую опилку.

Следующее пробуждение заставило меня окончательно смириться с действительностью. Хома, наскоро сварганив завтрак, жадно уплетал его, хрипя и чавкая. Глаза его пучились при заглоте из-за толщины куска. Зажав лапами, он спроваживал в глотку глазунью с ветчиной. Желток с плавленым сыром сочились сквозь когти.

Умывшись после трапезы, почистив усы, Хома напялил единственный в моём гардеробе костюм, подарок бывшей девушки, и со словами: «Чао, дружок, уже опаздываю!» – отправился вместо меня на работу. Охранять офис.

От голода, однако, сводило кишки, а в Хоминой коробке корм хранился вперемешку с дерьмом, отчего полдня – в страшных проклятьях – ушло только на сортировку. А под вечер заявился сам Хома и новостями перебил весь аппетит.

– Как, ты послал нашего Саныча?! – рек я в изумлении.

– Его-его, дружище, – отвечал Хома, пережёвывая ужин. – Он единственный, идиот, принял меня за тебя и посоветовал побриться, а остальные и как звать-то тебя не помнят.

– Да ну?! – усомнился я.

– Точно-точно, на-ка вот сырку, гулёна, нам подняли зарплату…

– Не может быть! – чуть не взревел я в отчаянии.

– Ага, – уверил Хома. – Хочешь пельмешку?

Хоть Хома и предупредил меня, что после ужина ожидает гостью, я всё-таки поразился, когда ею оказалась любимая моя Наташка Киселёва, наш офисный менеджер. Три месяца, упомянутые со злобой хомяком, прошли в безуспешных ухаживаниях за этой грудастой особой.

– Чтоб вас черти целовали! – пищал я в гневе слабым голосом, когда хомяк на глазах у меня принялся обрабатывать Натаху. О, должен признаться я, это не безынтересное зрелище! Сначала хомяк чистит самку, потом себя, затем входит и несколько секунд работает, как отбойный молоток, после чего снова чистка – и всё заново. Так два часа – и безмятежный сон. Нельзя также сказать, что Наташку смущали его усы – скорее, напротив. Я даже пожалел, что в свое время не отрастил себе такие же, тогда, возможно, всё бы и получилось.

Всю ночь я спал с рвущимся сердцем: как только засыпаю, тотчас вздрагиваю, обливаюсь холодным потом и долго потом успокаиваюсь, чтоб снова заснуть.

– Какой милый у тебя зверюшка! – заметила с утра сильно помятая, но довольная Натаха, склонившись над моей измождённой тушкой.

– Кого-то напоминает… Хворый он что ль у тебя?

– Да брось с ним возиться, живёт тут один бездельник, – проворчал Хома, расхаживая по комнате в чём мать родила. – Собирайся на работу лучше: опаздываем.

– Хотят – зарплату повышают, хотят – опаздывают, – размышлял я в одиночестве. Мерно покачивалось колесо. «Долбаное колесо». Я начинаю понимать, почему Хома так ненавидел его. Оно вызывает во мне те же чувства. Безжалостная машина. Кажется, если залезешь в него, то уже не остановишься – так и будешь крутиться непрерывно. Это, наверно, как работа: не хочется, но надо, надо каждый день. Или работа это совсем другое: у них же выходит получать и от неё удовольствие?.. Эх, когда-нибудь придётся всё-таки освоить и это ремесло, но пока я боюсь залезать в колесо – только тихо раскачиваю снаружи лапкой. Да, я почти уже совсем озверел, несмотря на небольшой срок пребывания в клетке. Лазаю по решётке, цепляюсь клыками за неё – и вишу, вишу… Всё же стоит напомнить вечером Хомуилу Хомовичу насчёт подружки для меня – авось, не откажет. Не жалко же ему будет самочки.

За ужином я решился поведать хомяку о желании. Поглядывая со страхом на скрипучее колесо и грызя нервно когти, я высказал:

– Ну это, Хом… наболело у меня, понимаешь?

– А как же! Понимаю, ты говори, – ответил хомяк и закурил душистую папиросу.

Мы гуляли по Арбату веселые от солнца и слегка пьяные. Шли втроем – меж нами девушка теснилась симпатичная (по крайней мере, нам так казалось), – и мы с удовольствием прикладывались лапами к её костистой привередливой заднице: друг к одной половинке, я – к другой. Иногда, фыркая, она помахивала на нас руками – так, для порядку, – отбивала руки нам, понимаешь, для порядка. А мы только посмеивались, и менялись для разнообразия местами.

Так мы и шли: смеялись и слагали песни, тут же пели их и зарабатывали деньги. Люди вокруг боялись петь песни, боялись сделать самостоятельный шаг, и оттого ходили друг за другом, циркулируя по улице, как мелкие частицы по вене, а нам кидали деньги за то, что мы другие и – поём песни, хотя и несчастливы, а они счастливы – и платят за своё счастье.

А деньги все были грязные: всё доллары да евро – ни одного рубля замусоленного не попадалось. Но мы всё равно брали их деньги, и люди смеялись над нами, и даже решались танцевать и хлопать в ладоши в знак благодарности за сделку.

Всё-таки весёлые были это люди, что ни говори: куда уж веселее, чем, к примеру, сливной бачок, или форточка, или тумбочка, или гвоздик и молоток. Так что мы считали, что сделали правильный выбор, оказавшись здесь в нужное время.

К тому же чуть позже примкнул к нам человек один. Сам-то он был такого свойства, что все прохожие от него сразу открещивались, – грустнели и, молясь, чтоб он оставил их в покое и не вымогал счастья, стучали головами об асфальт. Но всё это те самые люди боялись уронить кусочек счастья, будто счастье можно потерять как какой-нибудь ошмёток сыра, что обязательно вывалится из кармана, если долго его не ешь, – а мы не боялись и нам пришёлся по вкусу новый человек. Мой друг попробовал его и одобрил, а я всегда верил, что у друга моего отменный вкус.