Мамин Бог
Это случилось после похорон отца. Смерть его породила мою безнаказанность. И в доме поселился Бог. Он забрался в дом ночью и остался там на потом. Я вернулся из магазина с батоном хлеба под мышкой, а он уже был на месте и чувствовал себя хозяином. Сидел на стуле важно, основательно, – чинно сидел, как мудрый старец. Он постоянно грозился и выражал недовольство моим присутствием.
Я стал мало там появляться. В месяц, бывало, заходил раза три: помыться и поесть. Бог так же продолжал грозиться, а я просто не обращал внимания, либо был специально пьян в доску, или сатанински измучен.
Умер отец. Куда-то запропастился весь страх. И появился Бог, чтоб не наказывать, но угрожать. А я и тяжёлого его взгляда переносить не стал: собрался и предал отчий дом, перестав там регулярно появляться и ночевать.
Матушка, в первую очередь, предприняла Бога. Это она его и изобрела в нашей квартире. А я умница и беглец, иногда приходящий перекусить и выспаться в домашних условиях, но матушка завела себе Бога и любит его теперь вместо меня. И пусть любит, потому что наш отец умер и никогда уже не накажет нас. Пора вернуться домой и утешить маму. Но разве возможно сделать это ловчее Бога?
Мне стоило бы как-то избежать Божьего укоризненного взгляда либо навсегда проститься с домом, но лучше попросту не гневить его и являться таким, чтобы он не имел причин сердиться на меня. Но вот только причины эти не известны мне, хотя с матерью и были у нас всегда самые добрые и нисколько не предосудительные отношения. А у отца ко мне так и оставалось до самой смерти предводительское чувство: за воеводу был мой отец – крутого очень нрава. Нисколечко это и не возмущало – только как-то страшило порой. Но – как и всех.
И вот столь вопиющая радость, обрушившаяся на нас сразу по смерти любимейшего отца семейства, стала совсем не уместна в высшем обществе, к которому относилась и мать моя в своё время. А у меня прорвалось не к месту некое упрямое свободомыслие. Вылетело в трубу то, что ранее я всеми силами сдерживал и смирял; перестало в том нуждаться и лопнуло, как сочный чирей, и послужило нашему разрыву с матерью и Обществом Высших Сил.
Кстати, умер Черненко. Это был один знакомый. И я видел лично. Мы пили с ним один раз на Восьмое марта, и больше не пили вместе никогда, потому что он недавно пострадал – разбился на мотоцикле и был таков. Навсегда. Я спал с его девушкой, но не по-настоящему, а понарошку: во сне. Я лицезрел её тоже только единожды – на день рожденья лучшего друга – и даже не знал, что она бывшая подружка Черненко. А теперь уведомлён.
Отец не являлся мне товарищем, а был прародителем и суровым наставником, вернее – блюстителем моего личного порядка. Смерть его вызвала заметные облегчения в вопросах досмотра моих внутренних сторон души. Самые неточные лихие мысли, побуждения, и помыслы нашли выход наружу.
Когда нет отца, виновным становиться Бог. Он внушает повиновение и наказывает. Если нет Бога – нет и наказания. Бог есть закон. А нет закона – нет и преступления. И это писано было и переписано задолго до нас – ещё еврейскими старцами. Но совершенно уместно, поскольку черно и душно в комнате пустой, в которой в сотый раз звонит одиноко телефон, и никто не отвечает по проводам.
НЫНЧЕ В МОДЕ СОТОВАЯ СВЯЗЬ, ЧТОБ ДОЗВОНИТЬСЯ – НУЖНО ВЫЗВОНИТЬ СТО РАЗ!
Зазорный напоследок прочту вам стишок.
С алкогольной вернулся войны корешок.
Лишился ноги, лишился кишок.
Но известно: хороший мужик не танцует.
А пьяница в доме никогда не ночует.
Бог не Шива – не станцует, не съест.
(Куда делся Яков? – Да побежал в лес!)
Не танцует мама с кружкой кипятка.
Не танцует моя правая и левая нога.
Только Сосновский кот
Всё шпарит по крыше (по весне) раз в годок.
От того и подтекают, от того и крыши.
Да неустанно пляшут мыши всё тише и тише,
Как в доме повешенного, чью судьбу не умолчишь
И не прошепчешь: услышат!
В морге вода-то бывает почище,
В морге вода-то бывает почище,
В морге вода-то бывает почище,
В морге вода-то бывает почище.
ОТРАЖЕНИЕ
Сердце наполнялось отравой и впрыскивало в напуганную душу моления, раскаяния и вину. Окоченевшие ноги тукали и тукали по промерзшему дереву в надежде скорее добраться домой, забыться и уснуть, оставив во сне все страшное, случившееся незадолго до этого возле пустой платформы, в безлюдье, среди сугробов и голых кустов. Оттуда будто до сих пор доносились теряющий силу голос и хлесткие и тупые удары по теплому телу.
– Снег завалит его, – думал путник. – Снег прикроет, снег простит.
Скоро путник пришел домой, согрелся, отмыл отбитые руки и, закутавшись в теплое одеяло, сразу заснул. Под сердцем скрутилась в клубочек душа и тоже заснула, намучившись за день.
Ночь прошла, и наступило утро. Вчерашний путник шел умываться и не помнил о прошлом; лишь глянув на костяшки пальцев, он догадался о вчерашнем и – на мгновение застыл перед своим отражением. После окатил еще раз лицо водой и пошел на кухню завтракать.
Старушка мать сварганила сыну завтрак и, поставив его на стол, сказала вместо «Приятного аппетита»:
– Отец не вернулся со смены.
Сын подавился и закашлялся, и скорее отхлебнул из чашки теплого, с молоком, чая.
– Что ты, сынок?!
– Ничего… так… Наверно, попросили заменить кого!
– Наверно, – сказала, глубоко вздохнув, мать и направилась к раковине.
Сын вышел и закрылся в ванной. Он смотрел на себя в зеркало и вспоминал, что голос ему сразу показался знакомым и движения напоминали ему отца. Непреодолимое волнение искорежило ему лицо, и глаза с ужасом таращились в чужие глаза отражения. В душу падал все тот же белый снег.
«Снег прикроет, снег простит», – повторил про себя парень. И тут он понял самое главное для себя и основное: что нет больше того, кто убил вчера человека. И тот, кто отражается в зеркале теперь, больше не он. Потому что вчера они, втроем, избили до смерти не только его отца – они убили его самого, того, кто брел потом, огорченный, по шпалам.
Сегодня на свет родился новый человек, не знающий жалости, совести, радости, не чувствующий сострадания, но имеющий прирожденный животный страх, спасающий от всех жизненных неустройств. И всегда в его душе теперь будет снег, чтоб холодить сгорающее понапрасну сердце. И жить теперь будет не он, а это его отражение.
Лицо нормализовалось, и вчерашний путник пошел допивать теплый еще чай.
Похороны деда
Дед был уже старый. Белая стянутая кожа просвечивалась. Под ней бледно голубели вены. Он был похож на мотылька. Так и сидел в кресле, – руки положив на подлокотники и втянув губы в рот. Как будто хотел сживать их. Глаза смотрели прямо перед собой, не обращая внимания на происходящее. Иногда он пристукивал об пол тапком и делал ртом: «тром-пом-пом!»
Ночью дед часто плакал и скребся к нам в дверь. Мама тяжело и недовольно вздыхала и переворачивалась, папа обувал тапочки и шел с дедом на кухню. Слышно было, как, булькая, он наливает рюмку.
Дедушка умел кричать котом. Он делал это мастерски и всегда неожиданно. Иногда пугал этим прохожих, когда сидел на лавочке во дворе. Женщины подскакивали с сумками или ведрами, говорили: «Фу, черт!» Или: «Вот, старый козел!» Дед выговаривал им вслед гадости и посмеивался.
Через дорогу жил другой, чужой, дед, и наш дед смеялся на него.
Я откопал в песочнице собачью какашку, и дед сказал бросить ее на дорогу. Я не стал.
У деда был свитер. И я спрашивал у него про узоры на свитере: «А это зачем? А почему так?» Дед усмехался и объяснял: «Для того, чтоб так было, а ты как хотел?»
Ночью дед скребся, и отец выходил снова булькать, и мама вздыхала, и бабка приходила, ругала его дураком, но не забирала к себе. Тогда мы как-то отправили деда к жить в коммуналку. Там у него была своя комната.
