– А это тебе от нас – от рыбаков!

Нина развернула бумагу – и увидела огромную шоколадную рыбину.

– Вот это да! – воскликнула она, – это же сколько есть!

– Ты ешь скорее и приезжай снова – опять тебе такую из Невы выловим.

Нина засмеялась.

Снова мелькали деревянные домики Рыбацкого. Отец обнял Нину:

– Не мерзнешь?

– Нет. Почему мы раньше к ним не ездили? И они к нам?

– Да как-то не знаю, Ниночка. Давно не виделись, а тут случайно Федора в городе встретил, поговорили… ну вот и позвал.

– Еще поедем к ним?

– Поедем. Только ты уж в обморок больше не падай, я чуть с ума не сошел.

– Да это из-за рыбы все! Мы потом на трамвай?

– Нет уж, до дома на извозчике поедем.

Дома Нина устроила рыбу на холод, разобрала гостинцы. Она чувствовала себя усталой и разбитой.

– Папа, я что-то не очень, – сказала она, – я, пожалуй, спать пойду.

– Что такое, Ниночка, еще ж восьми нет! – перепугался отец, – дай-ка голову потрогаю, да не сбегать ли мне за доктором?

– Да не надо, папа!

Она ушла в свою комнату, стала переодеваться, остановилась, бросилась обратно:

– Папа! Нет, не входи. Мне завтра тетю Лиду надо.

– Хорошо, доченька, хочешь – сейчас вызовем?

– Нет. Спокойной ночи!

На следующий день Арсений Васильевич на извозчике ехал к сестре. Все мысли были заняты исключительно дочерью, и он, хоть и замечал скопление народу и общую взволнованность, внимание на это не обратил.

***

Улицы были полны народа – люди праздно бродили, что-то пели, переговаривались. У многих на груди висели красные банты.

– Свобода!

В гимназии тоже случилась революция – старшие собрали всех в актовом зале, парень из выпускного класса взобрался на сцену и сказал, что отныне – свобода, директора свергли, теперь самоуправление и демократия. Штемберг постоял в дверях, посмотрел на происходящее, потом повернулся и ушел. Старшие еще покричали и разошлись по домам. Около вокзала Володя немного потолкался в толпе, потом побежал домой.

Главное – что в гимназии тоже революция и свобода. Кончилась муштра, кончились несправедливые нападки преподавателей, инспектора и директора.

Счастливый Володя ворвался в дом. Сестра сидела в гостиной и читала. Володя бросился к ней, обнял и расцеловал:

– Элька, знаешь, что у нас было? Я тебе сейчас все расскажу! У нас директора свергли! А где мама? А папа еще не пришел? Мне столько надо рассказать, столько всего случилось!

Эля удивленно посмотрела на обычно сдержанного, замкнутого брата.

– Директора свергли? Что ты болтаешь?

– Я не болтаю, правда – свергли. У нас теперь будет самоуправление, никаких инспекторов, никого не будут оставлять после уроков без обеда! Все! Мы теперь свободные!

Эля вздохнула.

– Опять какая-то глупость, Володя. Вот погоди – придет папа, он с тобой поговорит.

Радость Володи угасла. Отец к дисциплине относился очень строго и, казалось, только приветствовал, когда строптивого сына оставляли в школе после уроков или задавали переписать тетрадь. Он всегда пресекал Володины жалобы на учителей:

– Если ты умнее – встань на их место. А пока ты гимназист, недоучка, мальчишка. Поэтому изволь слушать и делать, что тебе говорят.

Но, может быть, и папа теперь поймет? Ведь революция! Свобода!

Вернулась мама, и Володя бросился рассказывать, что произошло в гимназии. Мама выслушала и кивнула:

– Да, интересно.

Настроение мальчика снова поднялось. После обеда он ушел в свою комнату и принялся играть в свержение директора. За каждого участника сегодняшнего собрания он сказал речь, а потом, шаркая ногами, шел к дверям, изображая изгнанного Штемберга.

Заигравшись, он не расслышал звонка в передней. И только потом, когда хлопнула входная дверь, он понял, что вернулся отец.

Володя остановился у дверей и стал напряженно прислушиваться. В каком настроении пришел папа? В эти дни и без того нелегкий его характер совсем испортился, бывало так, что Володя, выскочив ему навстречу и увидев раздраженное, мрачное лицо, тихонько здоровался и быстро уходил к себе. Ничего хорошего от революции отец не ждал:

– И в чем же выражается эта свобода?

Отец прошел по коридору. Володя не узнавал его шаги. Обычно отец проходил бодро и энергично, что-то громко говоря по дороге. Теперь же он шел как старик, волоча ноги.

Подождав немного, Володя тихонько вышел в коридор. Остановившись около дверей в гостиную, он хотел было войти, но тут услышал дрожащий голос матери:

– И что же теперь будет?

Отец глухо ответил:

– Я не знаю, Соня.

Володя замер у дверей. Отец откашлялся и снова тихо заговорил:

– Вы не представляете… что они кричали. Что я кровопийца и палач. Что я заодно с теми, кто их мучил. Что теперь будет самоуправление и они прекрасно обойдутся без главного инженера. Нет, вы только подумайте – я их мучил! Когда я напомнил, что только благодаря мне не выгнали трех рабочих за пьянство, они… они кричали мне – заткнись, кровосос, убирайся, прошло твое время… Не вытолкали только потому, что я сам ушел.

Володя, потрясенный, застыл у дверей. Он толком ничего не понимал. Решившись, он тихонько вошел в гостиную.

– Здравствуй, папа.

Отец повернулся, невидяще посмотрел на сына и продолжил:

– И самое страшное, Соня, что это повсюду. Комитеты, самоуправления, депутаты, парламентарии…

– У Володи сегодня директора свергли в гимназии, – вставила Эля.

Отец криво усмехнулся.

– И кто гимназией будет управлять? Володя?

Володя вдруг почувствовал жгучую обиду. Зачем отец так говорит? И, толком не понимая, что он говорит, он выкрикнул:

– А может, и я! Потому что свобода! И революция! А если тебя выгнали с завода, то ты плохо… ты… с рабочими… ты за режим!

Отец резко встал и сделал шаг к сыну:

– Молчать!

Володя не понял, почему огнем вспыхнула правая щека. Поднеся руку к лицу, он недоумевающе посмотрел на отца.

– Пошел вон, – брезгливо бросил тот.

Володя бросился прочь.

Весь вечер Володя просидел в своей комнате. Из гостиной слышались голоса, но он не прислушивался.

Обида точила его, не давая успокоиться. Но к этой обиде примешивалось что-то еще, что Володя сам не мог себе объяснить. Каким уставшим, погасшим, непривычным был отец. Что там говорили рабочие – убирайся, прошло твое время? Папа – мучил рабочих? Да, он дома он требовательный, строгий, наверное, такой и на заводе, но он никого не мучает.

Вечером Володя подошел к отцовскому кабинету и постучал. Услышав глухое «да», он вошел и остановился на пороге.

– Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи.

Мальчик повернулся, чтобы выйти, но остановился. Немыслимо было вот так уйти, оставив отца и не выяснив того, что так мучило.

Отец поднял голову.

– Ты что-то хотел?

Володя помолчал. Наконец он решился.

– Да. Папа… я хочу попросить у тебя прощения.

Яков Моисеевич удивленно поднял голову. Заставить сына извиняться было практически невозможно.

– За что?

– Я тебя обидел.

Инженер горько усмехнулся.

– Ну так революция же… свобода. Все говорят что хотят, делают, что хотят.

– Папа, не надо так, – попросил Володя, – я не понимаю. Правда не понимаю. Ты знаешь, директор… он же нас грыз! Если пуговица оторвалась – неделю остаешься час после уроков! Если опоздал хоть на минутку – в журнал записывают! А мы ведь тоже люди! Маленькие, но тоже люди, папа!

Альберг серьезно посмотрел на сына.

– Ну хорошо, а что теперь? Теперь ты будешь ходить без пуговиц и опаздывать на уроки? В этом твоя свобода?

Володя молчал. То, что казалось таким ясным на собрании, сейчас выглядело ерундой.

– Что вас не устраивало? – продолжал отец, – ты учишься в одной из лучших гимназий города. Тебе не нравится, как тебя учат? У тебя плохие педагоги? Чем провинился перед тобой директор? Тем, что требовал приходить вовремя и в подобающем виде? Ты за это требовал его свержения?