– Саш, уже светает. Выбраться незаметно – сложно. У нас во дворе, по крайней мере, десяток головорезов. Поверь мне, днём они не пойдут шариться по соседним посёлкам. Эта стая ночная. А вечером и сами отсюда уйдём и Дашу твою прихватим.

– И как же мы все уйдём, если там десяток головорезов? – похоже, я сына не убедил.

– У ворот УАЗик стоит. Заведём, уедем. – Серёга говорит спокойно и уверенно, так, что всем начинает казаться: план побега уже сработал. – Даша далеко?

– На автобусе – пять минут. Пешком через лес – пятнадцать. – Я не убеждён, что Сашка согласился с планом Серёги. В его возрасте бездействовать двенадцать часов так же сложно, как собаке сторожить миску с куском свежего мяса. Инстинкт перебарывает разум.

– Бать, через час пойдут автобусы. Я по лесу – до остановки. А вечером с Дашкой вернусь.

– Мальчик-то правильный вырос,– оценила Лена.

– Ленка, как ты можешь! – Маша в словах подруги комплимента не услышала. Она услышала поддержку безумных планов сына, – Своему бы ты такое не сказала!

Эти слова сорвались зря. Своих детей у Лены с Сергеем нет. Дети – их семейная боль.

– Маш, зачем ты так? – вмешиваюсь я и замечаю, как у Лены опускаются уголки губ.

– Всё! Стоп!! – Серёга понимает, что диалог перерастает в скандал. В нашем положении хуже скандала только публичное повешение. – Пойдёмте, осмотрим дом.

Дом встречает нас тишиной, прохладой и сквозняком из комнаты сына. Никаких попыток проникновения. Рольставни закрыты. Стёкла окон целы.

– Мне начинает казаться, что ни мы, ни дом им не нужны.

– И это странно, – соглашается Сергей, – зачем им двор без дома? Банда любителей пикников?

– Может быть, нас пуганули, чтобы мы сидели здесь и носа не высовывали?

– Возможно…

– Ты что-то в вагончике нашёл?

– Не знаю, – Серёга задумчиво чешет подбородок,– показалось, будто там дышат.

– Кто-то из акрамовских спал?

– Ага и навесной замок на двери. – Друг смотрит на меня, как на больного.

– Заложники?

– Я тоже так думаю.

Пока мы с Серёгой обследуем комнаты, выстраивается очередь в туалет. Дверь закрыта. Маша у двери. Сашка замыкающий. Хотел я сделать два санузла, но пожалел денег. Ну, как пожалел: если денег нет, тратишь только на то, что необходимо.

– Я в бункер! – Сашка ловко ныряет в лаз и исчезает под домом.

– Ты куда? – Маша заглядывает в лаз.

– Спокойно, ма. Я в туалет. А то не дотерплю.

На самом деле, я не такой рациональный, каким пытаюсь казаться. Санузла два. Но одним из них сегодня воспользуются в первый раз. Я как Советский Союз: на европейский комфорт средств не хватает, зато на случай войны всё припасено.

Минут через десять утро пошло по стандартному сценарию. На плите шкварчала яичница с остатками вчерашнего шашлыка, турка источала аромат арабики, тостер выплёвывал хрустящие, подрумяненные хлебцы. Всё выглядело так, будто не было бессонной и тревожной ночи, нападения банды Акрама, ничего такого, чтобы могло испортить жизнь на природе. Не хватало только солнца. Того, которое заливало дом с рассвета до заката. Мы отключили бога Ра рольставнями, выбрав между светом и безопасностью собственный покой. Что, вообще, вполне вписывается в систему обывательских ценностей. Впрочем, искусственное освещение не спасло меня и Серёгу от женского внимания.

– Мужики, вы бы переоделись. А то, будто всю ночь поле пахали. И не на тракторе, а на себе. – Маша неодобрительно смотрит на нашу извозюканную одежду.

– Как так: из свинарника на диван!? – Поддакивает Лена.

– Пойдём, – киваю другу, – они за грязь сначала живьём поджарят, потом съедят. Но на этом не остановятся: ещё и пылесосить заставят.

– Я – гость! Меня не заставят! – Вяло возражает Сергей, но встаёт. Пока Серёга моется, я собираю чистые вещи.

В столовую возвращаемся, как говорит молодёжь: «на спорте». Серёга в моём новом Адидасе, я в старой Пуме. Просто братья Дайслеры. Лена накрывает на стол. Маши нет.

– А где моя дражайшая половина?

– За Сашкой пошла. Что-то он там застрял и не отзывается. – Лена разливает по чашкам кофе. – Мойте руки и за стол.

– Раскрою секрет, дорогая, мы, когда мылись, руки от воды не прятали. – Серёга демонстрирует жене ладони.

– Остряк, садись, ешь.

– Эй, родственнички, кушать подано. – Кричу в проём лаза. «Родственнички» меня игнорируют.

– Маша, Сашка! Кофе остынет! – ещё не понимаю отчего, но снова возвращается ночное тревожное напряжение.

– Пусти, – Серёга отталкивает меня от лаза и ловко, практически не касаясь ступеней лестницы¸ спрыгивает вниз. Я, едва удерживая равновесие, скатываюсь за ним. В бункере пусто. Металлическая задвижка лаза открыта.

– Поторопились с переодеванием… – ворчит Сергей.

– Машку-то куда понесло?

– Куда, куда,– передразнивает Серёга, – сына спасать побежала.

Ползём на четвереньках по бетону трубы, на выходе снова шлёпаем по луже. Люк открыт. Яркое утреннее солнце навылет пробивает мелкий кустарник, покрытый нежной чешуёй юных листиков. Ветки и ночью надёжно прячут только от слепых, а днём и вовсе ничего не скрывают.

Мы не успеваем сделать и десятка шагов, как натыкаемся на Машу. Её ведут трое мужиков. Руки у жены вывернуты за спину. Она сопротивляется, пытается вырваться, и конвой так увлечён борьбой с женщиной, что замечает нас только тогда, когда мы с разбегу тараним противника.

Серёга где-то успел разжиться дубиной и мастерски, с одного удара вырубает здорового рыжего детину с рукой, перемотанной грязной тряпкой.

Я эффективностью друга не обладаю, но тоже успеваю сбить с ног одного из конвойных и упасть на него сверху. Третий выхватывает из кармана пистолет. Я вижу оружие, но не испытываю страха. Не потому, что безумно смел. Нет. Скорее, я не верю, что кто-то способен взять, выстрелить в меня и убить. Это же не голливудский боевик, где крошат людей направо и налево. Это жизнь.

Маша, почувствовав свободу, бросается ко мне. Я уже никогда не узнаю: искала ли она защиты или хотела помочь. Выстрел застаёт её в шаге от меня. Свой шаг закончить живой она не успевает. Но я это узнаю много позже.

***

Холодно. Сыро. Кто-то тащит моё тело по шершавому бетону к далёкому тусклому свету.

«Если это тот самый туннель, о тором рассказывают выжившие, то в нём ничего волшебного нет». Я чувствую, как от каждого не сказанного слова по мозгам течёт медленная и тягучая боль.