– Сумасшедшие люди весьма и весьма неглупы, – задумчиво сказал Гольдберг. – Ищи чудинку. Снова шах.
– Я это учту, – сказал Бобров, уводя из-под шаха черного короля, и в этот момент позвонили в дверь. – О! Суши, наконец, привезли!
– Тебе, кстати, через три хода мат.
– Да бог с ним.
– Я же говорю: ты сегодня в расстроенных чувствах.
Бобров расплатился за суши и, поставив на стол пакет, с нетерпением стал разрывать упаковку.
– Деньги спрячь, я угощаю. Оставишь колбасу в уплату долга, – предупредил он Осины возражения.
– Как скажешь. И все-таки, что ты решил? Когда свадьба?
Бобров не знал, что ответить. Сначала он должен был видеть Нинины глаза. Без них он был как слепец без собаки-поводыря, не знал, куда идти, и почему он вообще до сих пор живет в Чацке.
Завтрашний день все решит. Но для этого надо съесть суши и допить водку. И после этого лечь спать. И Гольдман все понял, потому что о свадьбе в этот вечер больше не говорил.
Глава 3
День, который назначил себе Бобров для счастья, полностью этому соответствовал. Прекрасный, солнечный, почти по-летнему теплый, вот каким выдался этот субботний майский день, хотя пока все спали, солнце своими ручищами-лучами словно бы вспороло гигантскую перьевую подушку. И на выкрашенное синим стекло повсюду налипли перья. Небо все было в перистых облаках, но день выдался безветренный, и все они оказались, будто приклеены.
Бобров выехал пораньше, чтобы купить Нине цветы. Пока ехал, раздумывал, стоит это делать, или поступить традиционно: просто дать Анне Афанасьевне деньги. Поездив с месяцок к Зиненкам, Бобров подумал, что злоупотребляет их гостеприимством. Либо ездить надо пореже, либо как-то это компенсировать. И он предложил Нининой матери деньги, смущаясь и бормоча:
– Извините, Анна Афанасьевна, я совсем не умею вести хозяйство. Вечно покупаю к столу что-нибудь не то. Вы уж сами.
– Жениться тебе надо, Андрюша, – ласково сказала та и проворно спрятала деньги в кошелек.
Вот с тех пор и повелось. Бобров еще не был женат на Нине, но уже фактически оказался в зятьях, потому что регулярно давал ее матери деньги.
Когда в банке начались кражи, он невольно задумался: а на что живут Зиненки? Жили они в Шепетовке, в частном доме, по меркам местных нуворишей, скромном. Скромнее не бывает. Но все равно: в доме было два этажа, да две террасы, да курятник, да сарайчик для живности всякой. Семья у Зиненок была большая: Григорий Иванович с Анной Афанасьевной и пять их дочерей: Мака, Бетси, Шурочка, Нина и Кася.
Старшая, Мака, была невероятно толста. Ей уже давно перевалило за тридцать, но она нигде не работала, точнее, работала от случая к случаю и была для семьи обузой. Бобров не так давно с удивлением узнал, что по паспорту Маку зовут Дианой. Диана Григорьевна. Но и у него язык бы не повернулся назвать это чудище хотя бы Диной. Прозвище Мака было из детства. Первенец Зиненок рос невероятным обжорой. Девочка ела все подряд, и остановить ее было невозможно. В особенности любила она подливу и жижку из салата. И все это с белым хлебушком. Сидя за столом, Мака жадно следила за всеми своими совиными карими глазами, то и дело, переводя их на пустеющую салатницу. А когда последняя ложка огурцов с помидорами исчезала в чьей-то тарелке, робко спрашивала:
– Можно?
И, получив в ответ благословенный кивок, хватала салатницу, чуть ли не полбулки хлеба, и жадно принималась макать. Словно месяц до этого ничего не ела. Она еле-еле доучилась в техникуме, но устроиться смогла только продавцом на рынок, где, сидя при товаре, беспрестанно жевала. На рынке постоянно возили какую-нибудь снедь: беляши, вафли со сгущенкой, сладкий чай… Иногда Мака забывалась, и вытирала жирные пальцы о лежащий на прилавке товар, чтобы достать из кошелька деньги и купить еще какую-нибудь еду. Ее запаха Мака спокойно не выносила, у нее рефлекторно выделялась слюна. От Маки работодатели старались избавиться, несмотря на все влияние в Чацке клана Зиненок. Мать то и дело на Маку покрикивала, да что там! Даже младшая, Кася, школьница еще, строила старшую сестру и считала ее своей прислугой. Бессловесная слоноподобная Мака все это терпела, лишь бы пробраться к холодильнику.
Следующей из дочерей Зиненок была Бетси. Бетси-англичанка, потому что Елизавета Григорьевна Зиненко преподавала в школе английский язык. Бетси очень нравилась Боброву, потому что у нее-то уж точно была душа, и душа прекрасная. И к тому же ум, острый, прямо скажем, не женский, неуемная жажда знаний и поразительная наблюдательность. Боброву было одно удовольствие говорить с Бетси, а в особенности спорить. Она порою не уступала Гольдману в остроумии, и уж точно, не проигрывала бы ему каждый раз в шахматы. Бобров бы с радостью женился именно на Лизе Зиненко, но… Было у нее еще одно прозвище: Зубы. Рослой, как все Зиненко, широкоплечей и узкобедрой Бетси совсем уж не повезло с зубами. Чрезмерно большие, они сильно выдавались вперед, и верхняя губа не могла их полностью прикрыть. Особенно неприятно было смотреть на Бетси, когда она смеялась. Стоило ей улыбнуться, как порыв Боброва угасал. Тем более, что рядом была красавица Нина. Угловатая Бетси, которая ходила, как мужик, переставляя ноги-циркуль, прекрасно знала о своей непривлекательности и, похоже, решила остаться старой девой. Она с Бобровым и другими холостыми мужчинами никогда не кокетничала, не пыталась их завлечь, в общем, выбрала амплуа «своего парня».
Шурочка, та, что родилась перед Ниной, как уже было сказано, работала в «Счастливом» операционисткой. Именно через нее Бобров с Ниной и познакомился. По мнению Боброва, Шурочка была тупа, как пробка, что вкупе с некрасивостью всех, кроме Нины сестер Зиненок практически лишало ее шансов на замужество. Шурочке недавно исполнилось двадцать восемь, Бобров это помнил, потому что напился в этот день вусмерть: отмечали в банке, после работы. А потом пошли к нему пить кофе. Как пили кофе, Бобров не помнил, но на утро искренне порадовался, что считается у Зиненок Нининым женихом. Поэтому Шурочка с кем-то в ту ночь ушла. Особенно Шурочка домогалась Миллера, замначальника операционного отдела. Миллер тоже был глуп, но зато красавец. Да еще красавец с гитарой. У Олега Миллера был сочный, чарующий баритон, что вкупе с должностью замначальника отдела банка как раз делало его завидным женихом. Незавидная Шурочка с завидным Миллером никак не могли быть парой, но охотно делали вид, что это возможно. Миллер со своей гитарой постоянно торчал у Зиненок, и Бобров все не решался спросить у Олега, дает ли он деньги Анне Афанасьевне?
Нина… Ее в семье Зиненок звали подарком. В самом деле, невозможно было объяснить, каким чудом у простоватого, массивного Григория Зиненко, обладателя похожего на картошку носа и его маленькой, вертлявой, щуплой жены с близко посаженными серыми глазами, размером с булавочную головку, родилась такая красавица дочь. Прямо диво дивное. Разве что Анна Афанасьевна могла этот момент прояснить, но она, разумеется, молчала.
Нина была высокого роста, как и все дочки Зиненок, которые пошли в рослого отца, но в отличие от Маки, Бетси, Шурочки и Каси потрясающе сложена. Руки, ноги, талия, лебединая шея, – в Нине все было прекрасно, в особенности ее грация. Тонкие, но невероятно густые пепельно-русые волосы, вьющиеся на концах, обрамляли овальное Нинино лицо с милой ямочкой на подбородке, которое было смуглым, как у цыганки. И глаза у нее были цыганские: большие, карие, с длинными ресницами, похожими на опахала. Все ее тонкое смуглое лицо было усыпано родинками, одна, самая очаровательная, над верхней губой, но и остальные, та, что возле уха, или на виске, у самой линии волос, тоже были прелестны. Бобров, замирая, представлял, что такие же родинки рассыпаны по всему Нининому волшебному телу, шелковистому и такому же смуглому, как ее лицо, в самых заветных местах, и мечтал все их перецеловать. Тонкий прямой носик, пухлые губы, над верхней та самая родинка. Верхняя точка для поцелуев, поэтому Бобров, случись ему начать, начинал именно с нее. А последнее время, предвкушая развязку, Нина позволяла себя целовать. От этих поцелуев Бобров дурел хуже, чем от кокаина, руки его дрожали, сжимая Нину, и она легко уворачивалась:
