Ей не хотелось ни есть, ни читать, ни слушать радио. Ей было скучно. Устремив взгляд в пустоту, она курила, перебирая в голове одни и те же мысли, которые, однако, по мере того, как шло время, становились все мрачнее.

В одиннадцать часов, вооружившись миниатюрным карманным фонариком, размером не больше спичечного коробка, она спустилась на первый этаж. Телефон звякнул один-единственный раз, как это бывает, когда снимаешь трубку, а затем послышались гудки, казавшиеся непомерно длинными в ночной тишине. Когда Раймонда вновь поднялась наверх, на ее лбу образовалась складка озабоченности.

Кровати она предпочла кресло, но и там ей было не лучше, и она принялась расхаживать по комнате. Несмотря на позднее время.

Заснуть она не могла, да и не хотела, по крайней мере до тех пор, пока не сможет дозвониться по тому номеру, который так тщетно набирала.

Шло время, она нервничала все больше и больше. В четверть второго, не выдержав, вернулась в кабинет и снова набрала номер Тернье… Трубку на другом конце провода взяли не сразу…

– Алло! – произнес сонный голос.

Прижав трубку к уху, Раймонда молчала, сдерживая дыхание.

– Алло! Алло! Кто у телефона? Алло! Какой номер вам нужен? Алло!

Разочарованная, Раймонда нажала на рычаг. Ей ответил мужчина, очевидно Робер, тогда как она надеялась услышать Люсетту, которая одним своим присутствием доказала бы ей, что Филипп действительно едет один по дороге на Аркашон.

Терзаемая сомнениями, снедаемая ревностью, которую вынужденное одиночество только обостряло, она не сомкнула глаз всю ночь. Совершенно разбитая, она уснула лишь на рассвете, погрузившись в кошмары, безвольным зрителем которых она стала… Ей снились Люсетта и Филипп, сидящие бок о бок в машине, нежно прижавшиеся друг к другу… Люсетта и Филипп в гостиничном номере, целующиеся сколько душе угодно!.. Люсетта, совершенно голая, на кровати, в непристойной позе… Филипп, ласкающий ее, осыпающий поцелуями. Снова Филипп и Люсетта, хохочущие во все горло и показывающие на нее пальцем…

Она проснулась, потная, разбитая, с неприятным привкусом во рту, ненавидя их так сильно, будто видела их не во сне, а в действительности. От ревности она не находила себе места.

Нетвердой походкой Раймонда добралась до ванной и прыгнула под душ, как отчаявшаяся женщина прыгает с моста в Сену. Душ был холодный, почти ледяной. Из ванной она вышла взбодренная физически, но не морально. Позвонить к Тернье она решила после девяти часов, когда Робер уже на фабрике, а Люсетта еще не ушла из дома, если осталась в Париже. Когда Раймонда набирала номер, губы ее шевелились в беззвучной молитве: «Господи, сделай так, чтобы она оказалась дома… чтобы она была там!..»

Она испытала шок, услышав произносимое женским голосом традиционное «Алло!». Но поскольку поднявшая трубку женщина не торопилась заявить о себе, она, коверкая французский, спросила:

– Алло!.. Кто говорят?

У Тернье была прислуга – испанка. Раймонда осмелела.

– Я бы хотела поговорить с мадемуазель Люсеттой Тернье, если можно.

Она собиралась прервать разговор сразу, как только получит положительный ответ. Но испанка на своем жаргоне ответила:

– Муазель Лусетта нет… Уехать… Уже два дня уехать…

Не став слушать дальше, Раймонда повесила трубку. Да в этом и не было никакой нужды. Кошмарный сон стал для нее реальностью!

Поскольку коллега только что закурил свою трубку, а у него не было больше под рукой сигарет «Житан», Грегуар укрылся за противоположным концом стола.

– Продолжая грызть одну и ту же кость, – воскликнул он, – вы кончите тем, что сломаете себе зубы.

– Обо мне не беспокойтесь, – буркнул Шабей, – у меня крепкие зубы.

Уже неделю он занимал часы своего досуга тем, что изучал телефонную книгу и списки избирателей 17-го округа, не теряя надежды найти там след неуловимой Симоны Леруа.

– Если Сериньян обещал вам полистать записную книжку жены, позвоните ему. А то, может, он забыл.

Шабей пожал плечами.

– Забыл? Как бы не так. Я готов дать голову на отсечение, что даже если бы он и знал ее адрес, он бы мне его не сказал. Чтобы насолить мне, во-первых. А во-вторых… – Он сделал паузу, как бы желая придать больше веса своей фразе. – Во-вторых, по некоторым другим причинам, которые могли бы задеть его лично.

Заинтригованный Грегуар придвинулся ближе, невзирая на запах светлого табака.

– Вы полагаете, что… Симона Леруа и Сериньян… они оба…

Его мимика была выразительна. Шабей посмотрел на своего старшего коллегу с таким снисходительным, презрительным и осуждающим видом, какой мог бы быть лишь у профессора, обращающегося к самому неисправимому лентяю в классе.

«Мой бедный друг, – как бы говорил он, – откуда еще вы это взяли?»

– Да ладно вам! – сказал Грегуар. – Что в этом удивительного?

– Если бы вы их видели вместе, вы бы не задали мне этот вопрос. Любой дурак заметил бы, что между ними ничего нет и быть не может.

– Вы говорите о себе или обо мне? – нашелся Грегуар.

Шабей, как правило, слушавший только себя, продолжал:

– Скажу, не хвастаясь, я достаточно наблюдателен, чтобы не дать обвести себя вокруг пальца. Можете мне поверить: этот Сериньян совсем не во вкусе такой женщины, как Симона Леруа.

Запах становился невыносимым.

– Итак, – произнес Грегуар, роясь в пепельнице, в поисках более или менее приличного окурка, – что же вы имели в виду под «другими причинами, которые могли бы задеть его лично?»

– Кто его ближайшие друзья? Тернье?

– Да, пока не доказано обратное.

– И алиби Сериньяна целиком опирается на их показания, так?

– Допустим, – сказал Грегуар, расплываясь в улыбке. Он только что выудил остаток сигареты; это позволит ему продержаться до возвращения дневального, которого он послал в ближайшую табачную лавку.

– Если я хочу увидеться с Симоной Леруа, – снова заговорил Шабей, – то лишь для того, чтобы подробнее поговорить о Тернье. Я не знаю, делилась ли с ней мадам Сериньян своими секретами, но я хорошо видел, как она изменилась в лице, когда я заговорил с ней о Люсетте. К сожалению, в этот момент вошел Филипп Сериньян.

Окурок был таким коротким, что Грегуар, зажигая его, опалил волосы в ноздрях. На его приподнятое настроение это не повлияло.

– Ну вот! – радостно воскликнул он. – Теперь мы садимся на нашего любимого конька! Если невозможно сокрушить подозреваемого номер один, попытаемся сокрушить его свидетелей.

Затем, вновь помрачнев, поскольку окурок оказался гораздо короче, чем ему представлялось, он воспользовался случаем, чтобы отомстить.

– Только дурак осмелится предположить, что Тернье сговорились с Сериньяном убить его жену.

– И надо быть дважды дураком, – метко парировал Шабей, – чтобы думать, что я так думаю. И двух извилин в голове достаточно, чтобы понять: Робер Тернье – честный, не способный совершить дурного поступка… короче, славный малый. Быть может, слишком славный.

Грегуар хотел уязвить самолюбие своего коллеги, а вместо этого сумел лишь вызвать на губах последнего презрительную ухмылку.

– Двух извилин в голове достаточно, чтобы понять, что в частной жизни всем заправляет его сестра… Она – да, это характер, гнусный характер к тому же… Она вертит им, как хочет, и если пожелает, заставит его черное назвать белым. – Он коварно прищурился. – Вы успеваете следить за моей мыслью?

– Продолжайте, – сказал Грегуар без тени обиды в голосе.

Начисто отметая все, что ему мешало, Шабей продолжал сочинять, несмотря на явные противоречия. Он формулировал чудовищные вещи, как то: «Тернье назвал то время, какое назвала ему сестра». Словно Робер был умственно отсталым. Он видел лишь то, что хотел видеть, слышал то, что хотел слышать, и Грегуар понял: спорить – бесполезно.

– Значит, вы считаете, что Люсетта покрывает Филиппа Сериньяна?

– Она влюблена в него, это ясно, как день, и сразу бросается в глаза. Она все время торчит у него дома!