– Может передохнем, батя? – стонал Степка.

– А обедать не пора? – вторил Сёмка.

– Всё бы брюхо набить да поспать, лоботрясы! – огрызался отец.

Но вот уже и он, выбившись из сил, стал ворочаться медленнее и, наконец, окончательно устав, окрикнул Сёмена:

– Беги в дом. Чего там мать с обедом тянет?

Семёна, которого в данном случае два раза просить было не нужно, словно ветер сдул. Минут через пять он уже снова стоял у овина и, не переставая пережевывать какой-то кусок, торопливо говорил отцу:

– Маманя сказала, что обед готов. Она в саду накрыла. Зовет обедать.

– Зовет она, – пробурчал Иван Силыч и, отложив молоток, которым он только что приколачивал доску обрешетки, начал спускаться с крыши на землю.

– Егор, – позвал он парня, который продолжал приколачивать обрешетку с другой стороны стропил, – пойдем обедать.

Мужики направились в сад, где умывшись из бочки дождевой водой и утерев лицо цветастым полотенцем с вышитыми хозяйкой цветами и птицами, уселись за стол под ласково раскинувшей свои ветки старой яблоней. Ветки яблони давали живительную прохладу, а лучики солнца, прорываясь сквозь преграду листьев, играли на расставленных на столе мисках с нехитрой, но сытной снедью.

Корчага с полными щами, накрытая сковородой и, видимо, недавно вынутая из печи и еще не успевшая остыть, дымилась посреди стола, распуская вокруг себя нестерпимый аромат, заставляющий слюну течь против всякого желания. Коврига ржаного хлеба лежала рядом на белой, тщательно выскобленной досочке. От неё уже было отрезано несколько широких ломтей, но нож лежал рядом, на случай, если потребуется отрезать еще.

Небольшие огурцы горкой лежали на миске возле хлеба, а рядом с ними на такой же миске лежали перья чеснока и лука, надерганного вместе с небольшими, но крепкими луковицами. Тут же стояла глубокая миска с густой сметаной. Все это дополняла крынка с холодным квасом.

– Пообедаем и отдохнем немного,– произнес дядька Иван, садясь за стол.

За ним, словно по команде, бухнулись на лавки Степка с Сёмкой. Уселся и Егор. Тетка Марья начала разливать щи по мискам.

– А ты чего в стороне разлегся? – обратилась она к лежавшему под кустом вишни Верному, высунувшему язык и безотрывно смотревшему на все происходящее. – Иди уже, ешь!

Взяв со стола заранее приготовленную миску с уже остуженными щами и накрошенным туда хлебом, тетка Марья поставила её на землю возле Егора и Верный, который давно наблюдал за каждым движением тетки Марьи, неспешно поднялся. Сохраняя в каждом своем движении степенную важность, он подошел к миске и вместе со всеми принялся за еду.

– Вот ведь какой! – засмеялась тетка Марья. – Голодный, небось, больше чем хозяин, а идет, словно барана перед этим съел.

Женщина она была добродушная, никогда не унывающая и находила повод посмеяться по любому маломальскому случаю. В этом отношении Иван Силыч, её муж, составлял её полную противоположность. На шутки он реагировал вяло, а смеющимся его почти ни когда и не видели. Неспешно он откусывал лук, предварительно обмакнув его в солонку. Так же неспешно хрустел огурцом и, откусывая большие куски хлеба, хлебал большой деревянной ложкой горячие, обжигающие щи, не обращая, казалось, больше ни на что внимание. Но это только казалось, так как следил он за всем внимательно и как только Сёмка, зазевавшись, пролил мимо кружки квас, он тут же несильно хлопнул ему по лбу деревянной ложкой. Сёмка потер ушибленноё отцом место, но совсем не обиделся, так как вину свою понимал. Мать вытерла лужицу кваса, растекшуюся по столу, чистой тряпицей и так же отвесила Сёмке небольшой подзатыльник. Тут уже Сёмка посчитал должным насупиться и выразить на своем лице всевозможную глубокую обиду несправедливостью двойного наказания. Впрочем, на его деланно кислую мину ни кто внимания не обратил и Сёмка, быстро поняв бесполезность своей напускной обиды, словно ни в чем не бывало, продолжил трапезу.

Обед закончился и Иван Силыч, отерев бороду, сказал:

– Жар перегодим и дальше займемся.

Тетка Марья начала убирать посуду со стола, а Семка со Степкой улеглись прямо на траву в тени деревьев. Дядька Иван отправился отдыхать на скамью, что стояла у стены избы, и вскоре захрапел. Егор так же улегся отдыхать рядом с Верным под вишню и закрыл глаза.

Ветерок обдувал лицо, давая небольшую, но все же свежесть в это жаркое время. Лучики солнца, пробираясь сквозь густую листву, кололи глаза сквозь закрытые веки, но усталость быстро взяла свое и Егор уснул.

– Вставай! Пора за работу! – дядька Иван сидел на корточках рядом с Егором и неспешно расталкивал его. – Устал, поди, Егорушка?

– Немного, дядя Иван.

Егор поднялся и пошел к овину. Сыновья Егора Силыча, потягиваясь и позевывая, пошли следом.

Работа, сперва после обеда не спорившаяся, вскоре все же вошла в свое русло и к исходу дня овин уже стоял под новой кровлей.

Ужинали так же в саду. На ужин тетка Марья испекла пирог с рыбой, а для Верного накрошила хлеба в остатки щей. День шел к концу и духота начала понемногу спадать. Дышалось уже гораздо легче, но усталость и дневной зной сделали свое дело – ели без аппетита.

Егор, наскоро съев свой кусок пирога, торопливо запил его квасом и отказавшись от добавки, настойчиво предлагаемой теткой Марьей, поблагодарив за хлеб-соль начал прощаться с хозяевами. Тетка Марья чуть не силой заставила его взять аккуратно завернутый в холстину здоровенный кусок пирога и десяток вареных яиц, запихнув их в котомку Егора. Еще раз поблагодарив хлебосольных хозяев, Егор быстрыми шагами направился в сторону дома, в котором жила Маринка, а Верный, уже давно расправившийся с остатками щей, так заботливо предложенными теткой Марьей, затрусил следом.

– Вот ведь сиротинушка, – вздохнула тетка Марья и, отвесив подзатыльник Степке, который, не донеся кусок пирога до рта, развалил его по столу, начала прибирать посуду.

Пройдя некоторое расстояние до дома Маринки, Егор остановился и задумался. Солнце, хотя уже и клонилось к закату, но было еще достаточно высоко, а значит Маринка, следовало ожидать, занята делами по дому. Да и скотину с пастбища еще не пригнали, так что вряд тетка Дарья отпустит Маринку в ближайшее время.

Еще раз поразмыслив, Егор развернулся и через проулки и огороды скорым шагом пошел к своей избушке, одиноко стоявшей на краю деревни.

Избушка Егора представляла собой тот вид жилья, в котором по всем народным представлениям живут знахари и ведуны – покосившаяся избушка на курьих ножках. Курьих ножек, правда, не было, но покосилась она изрядно. Ветхая, с почерневшей соломенной крышей, но аккуратно обмазанная и тщательно выбеленная, она, казалось, была придавлена к земле и чудом не разваливалась под невидимым гнетом. Внутри избы все было чисто выскоблено и вымыто, а небольшая печь тщательно обмазана глиной и побелена. Даже глинобитный пол был вымыт со всем старанием, которое только могли приложить мужские руки. Но места в избе совсем не было – кругом висели пучки трав, связки кореньев и стояли в оплетенных бутылях какие-то крепко пахнущие даже через пробку настои. Все это, на первый взгляд, беспорядочно разброшенное, развешенное, расставленное, тем не менее, содержалось в строгом порядке и не было ни одной травинки или корешка, который оказался бы здесь случайно или по ошибке. Все было на учете у бережливого хозяина и он в любой момент мог сказать, что где находиться в этой кажущейся неразберихе и для каких целей им припасено.

Сам Егор спокойно относился к густому запаху трав, кореньев и настоев, наполнявшему тесное помещение избы, но Верный не разделял отношения хозяина к травкам и корешкам и, оставаясь при своем мнении, в избу не входил, а спал во дворе в такой же покосившейся, как сама изба, конуре.

Жил Егор один, но раз за разом к нему приходили жители деревни, а иной раз и специально приезжали из соседних деревень – брали травки, настои, высушенные и растертые корешки или просто советовались. В благодарность оставляли Егору небольшие подарки в туго завязанных узелках. Кто-то приносил дюжину яиц, кто-то крынку с маслом, а кто-то краюху хлеба – денег Егор не брал и платы не просил, помогая приходящим бескорыстно и от всего сердца.