Дарите подснежники и ландыши весной, тюльпаны, розы и гладиолусы летом, хризантемы осенью, гвоздики зимой.

Не дарите часто, дарите иногда.

Не дарите по поводу, дарите просто так.

Не дарите помногу, веточка сирени окажет достойную конкуренцию охапке мимоз.

Я не понимал этих маленьких хитростей, я не любил охоту и рыбалку, я не дарил Веронике цветов.

Вероника любила тюльпаны.

Нераскрывшийся бутон, оставленный на песке там, где еще вчера стояли корабли, был огромен. Весь город, впрягшись в постромки, на колесной платформе тащил его к воротам.

Ворота оказались малы, их сняли. Часть стены пришлось разобрать.

Город спал.

Впервые небо над холмами не багровело отсветом костров. Впервые дозорные на стенах не всматривались до рези в глазах в темноту. Пустынным было оскверненное язвами кострищ побережье, лишь ночной эвр гнал по нему из конца в конец смерчи пепла.

Город спал.

Никто не видел, как вернулись черные крутобокие корабли, не слышал звона мечей и обрывающихся хрипом проклятий у городских ворот.

Бутон тюльпана на площади перед храмом раскрылся, и Я-штрих с тыла напал на сонных стражей.

Взревели боевые трубы, это были трубы победителей. Двумя нескончаемыми потоками входили они в уже пылающий город. Конные и пешие, смелые и трусливые, алчущие добычи, они легко находили ее, почти нигде не встречая отпора, и скоро каждый был вознагражден за долгое ожидание.

— Город пал! — возносился к задымленному небу ликующий голос Я-штриха.

Город пал! — и теперь Я-штрих мог досыта упиться местью.

Город пал!

Сотня воинов осаждали дворец на вершине крепостного холма — последний оплот. И впереди всех сражался Я-штрих.

Неудержимым натиском сорваны были с петель двойные ворота, сломаны запоры. Я-штрих во главе отборного отряда ворвался во внутренний дворик. Плащ его развевался, меч бурел от крови. Прикрываясь щитами, мы отступили и заперлись в доме. Внутренние покои горели, из окон клубами валил дым. Двери стонали под ударами топора Я-штриха.

Я не видел Веронику, но знал, что она где-то здесь. И когда последняя дверь превратилась в щепы, бросился навстречу Я-штриху.

— С дороги, слабак! — лязгнул он и отшвырнул меня в сторону.

Миллион раз я поднимался, утирал кровь, бросался на него и миллион раз оказывался распростертым на каменных плитах. Он не спешил убить меня, он длил удовольствие, наслаждался моей неспособностью оказать ему сопротивление. Или же он щадил меня? Не знаю. Но продолжалось это только до тех пор, пока бархатистый обволакивающий голос не произнес:

— Что с вами, друг мой? Вас не узнать. Будьте же мужчиной до конца!

И тогда он убил меня. Топором или мечом, не все ли равно? Он перешагнул через меня и пружинистым шагом, расправив плечи, отправился туда, где слышался голос Вероники. А следом за ним через меня перешагнули потертости на покатостях, лапти и топорики за витыми поясками, внимательные глаза и проникновенный голос, сжимающие кифару паучьи пальцы… Откуда-то издалека послышалось неспешное цоканье копыт, кентавр Василий перевернул меня на спину и закрыл мои незрячие глаза. Он пробормотал сокрушенно, что не хорошо это — оставлять меня здесь, ну да теперь уж все равно, махнул рукой, тоже перешагнул через меня, мазнув напоследок по лицу хвостом и застрявшими в нем репьями и процокал в сторону конюшен, бормоча вполголоса: — Надо же, неприятность какая случилась — убили! Впрочем, сам виноват… Но где же она? Она должна быть где-то здесь… Но бескрыла!

Я остался лежать на затоптанных мраморных плитах, а я бродил по улицам пылающего города. Грохот стоял до небес: победители рушили стены, поклявшись сровнять их с землей, но не видели того, что видел я: на месте разрушенных вырастают новые стены, выше и прочнее прежних.

Я-штрих тоже видел этого, победитель из победителей, он шел с гордо поднятой головой, плечи окутывала леопардовая шкура. Одной рукой он сжимал меч, а другой волочил за собой стройную, хрупкую, как стебель тюльпана, женщину в блестящем покрывале. Она едва поспевала за ним, спотыкаясь на зыбкой от крови земле.

И тогда я поднял копье. Но я перехватил занесенную для удара руку.

— Зачем? — спросил я. — Он и так себя наказал. Это не та Вероника, которая ему нужна.

Рука с копьем опустилась, я повернулся и побежал прочь, а я остался и смотрел в спину уходящим. Они пересекли скверик около Дома Ученых и вышли к Морскому проспекту напротив кафе «Улыбка». Светофор при их приближении поспешно зажег зеленый, а пустое такси с визгом затормозило перед властно поднятой рукой.

Ах, как тепло и покойно становится на душе, когда возвращаешься туда, где тебя ждут!

Толкнуть дверь, грузно протопать, бросить на пол тяжелый рюкзак, прислонить в угол ружье, опуститься с протяжным у-у-ф-ф на табуретку, стащить болотные сапоги, упираясь носком одного в пятку другого. А потом замереть на несколько минут, и голова будет откинута к стене, натруженные руки будут лежать на коленях, густой усталостью будут гудеть ноги.

А на заботливое намаялся? ответить медленно, прикуривая и щурясь:

— Нет… ничего… нормально. Там… в рюкзаке возьми.

И какая разница, что в рюкзаке, — подстреленная на болотах дичь или мытая картошка из овощного, и нет ружья в углу, а есть несколько газет на журнальном столике, и не болотные сапоги вовсе, а чистые, без пылинки, югославские башмаки.

Не в этом дело.

Анюта была деловой женщиной, умела жить и любила жемчуг. Ее отдельное с удобствами, балконом и лоджией трехкомнатное кооперативное подводное царство располагалось на восьмом этаже типовой коробки цвета чешуи тухлого леща.

Анюта была громкой женщиной, но любила тишину и в соседи организовала себе кандидата по мертвым языкам, отставного майора из тишайшей конторы и чету ответработников времен культа.

Мне она выдала персональные ласты «Нерпа». Они немного жали с непривычки, но скоро я освоился, медленно плавал по комнатам и читал корешки книг, упакованных против размокания в полиэтиленовые пакеты.

— Мужики — кретины, — говорила Анюта. — Не хлюпай так, не хлюпай, ногами работай без суеты, от бедра. Умница. Мужики — кретины. Дегенераты, идиоты, олигофрены и имбецилы. Все бы им пыжиться и чего-то из себя изображать. Любой с готовностью согласится, что он не красавец, но ни один, даже самый никчемушный, не признает у себя отсутствия недюжинных деловых способностей. Они живут иллюзиями, а нужно просто жить. А кто знает, как нужно жить, если не дарующая жизнь? Мужика мужиком делает женщина, если только он ей не мешает. Вспомни Лауру и Петрарку, Джульетту и Ромео, Лейлу и Меджнуна, Гиневру и Ланселота, Ариадну и этого, который у нее по веревочке ходил… Мужики годны лишь для одного дела, но для этого их нужно кормить морепродуктами.

Не переставая говорить, она ловко сновала от плиты к столу, за ней вились шустрые бурунчики и водоворотики.

Крабы, вареные в морской воде, скоблянка из трепанга, чешское пиво Окосим, гребешок тихоокеанский в горчичном соусе, морская капуста, обжаренные на сливочном масле нарезанные кружочками щупальца осьминога, суп черепаховый и суп из акульих плавников, икра на прозрачной льдине — все это выстроилось передо мной как на витрине столичного магазина «Океан» перед правительственной комиссией.

— А теперь питайся, жемчужина моя, — приказала Анюта. — Одно умное дело ты за свою жизнь сделал — пришел ко мне. Остальное — моя забота. Ешь-ешь, ты мне нужен сытый, здоровый и бодрый.

Я благодарно пробулькал и принялся за трапезу. Было уютно и неспешно, вода вокруг была теплой, а еда вкусной. Анюта предугадывала любое мое желание раньше, чем я успевал его осознать. Я чувствовал, как слой за слоем покрываюсь перламутром, но это было даже приятно.

— А теперь кальмарчиков, кальмарчиков. Очень способствуют. И капустки. Вот так. Проголодался, бедненький, набегался. Чего бегать, спрашивается? Ведьму ему захотелось. А того, глупенький ты мой, не понимаешь, что все мы ведьмы. Как одна. И у каждой в роду есть и наяды, и дриада, и вещие жонки, и валькирии, и ореады, и керы, и парки, и бариты, и медузы, и…