Я придумал двести семьдесят три тысячи ласковых и одобрительных слов, страшно проголодался, а она все не шла.

Один раз она уже запаздывала с ужином, в Шотландии градом побило вереск, тайфун «Феличита» разогнал краболовные суда у побережья Камчатки, в Аргентине забастовали водители автофургонов, а на Вологодском молокозаводе сломался сепаратор. Она очень расстроилась и успела приготовить лишь макароны по-флотски.

Это не должно превращаться в систему. Я отправился на кухню.

В духовке «Электра-1001» не шкворчало, на конфорках не булькало, из крана капало. Из съестного на столе были только талоны на колбасу и масло, придавленные солонкой, чтобы не унесло сквозняком. По рассыпавшейся вокруг солонки соли бродил унылый таракан.

Я разозлился, рассвирепел, метал громы и молнии, они рикошетили, царапали полировку кухонного гарнитура «Мрия» и шипели, попадая в мойку.

Я потерял над собой контроль, прогнал таракана, сложил в бумажник талоны и включил чайник.

Я выпил цистерну грузинского чая и съел столетний запас печенья. За окном падали листья, потом пошел снег, грянула гроза, и опять пошел снег.

Прошла тысяча лет. Татьяна Веденеева помогла Хрюше и Степашке разобраться в морально-этических аспектах жадности, сыр на тарелке скукожился и прослезился.

Прошла еще тысяча лет, началась программа «Время», и в дверь позвонили.

Это была не она. Это был кентавр Василий. Василий был убежденный хронический холостяк, приходил к нам по вечерам смотреть ритмическую гимнастику и всегда опаздывал к началу. Василия я недолюбливал, но всегда любил гречневую кашу. Василий был неряшлив и зануда, за ним приходилось убирать каштаны, но он приносил гречневую крупу, которая полагалась ему как ветерану двух Пунических войн.

Василий протянул пакетик гречки и грустно спросил, заглядывая через мое плечо в комнату:

— Опоздал?

От него пахло сигаретами «Кент», конюшней и дезодорантом «Мистер», который Вика подарила ему на очереднотысячелетний юбилей. В кудрявой бороде застряли репьи. Я посторонился. Василий принял это за приглашение и процокал в комнату. В хвосте у него тоже застряли репьи.

Устраиваясь перед телевизором, Василий с тяжким кряхтением подогнул передние ноги с опухшими бабками, уперся руками в пол, вытянул в сторону ревматические задние, отдышался и только после этого спросил:

— А где Вероника?

И тут меня прорвало. У меня выросло сто рук, одни я засунул в карманы, другие скрестил на груди, третьими размахивал, остальными потрясал.

— Я не знаю, где Вероника! — орал я. — Мне нет никакого дела, где Вероника! И вообще! Я за ней не слежу. Вот.

— Где-где-где она может быть? — надрывался я, млея от ярости. — Где она может быть, когда я пришел с работы. Голодный. Усталый. Ни тебе ужина, ни тебе отдыха.

— Она думает, это просто — с девяти до шести, — таял я от жалости к себе. — Она думает, я это так оставлю. Она думает, я молча проглочу. Она думает…

— Где она может быть? — прошептал я. Лишние руки отпали, Василий смахнул их хвостом под диван, оставшимися двумя я схватился за голову. — Где она может быть?

— Может быть, она на работе? — предположил Василий. — Ты звонил?

Я не звонил, я не знаю ее рабочего телефона и не знаю, есть ли он вообще. Я не знаю, где она работает. В каком-то институте что-то делает с пленками или растворами, которые на свету светлеют, а в темноте темнеют. Что-то она мне пыталась рассказывать, один раз, очень давно… Какая может быть работа, когда я дома?!

— Или у подруги?

— Нет у нее подруг!

Василий покряхтел, почесал пятерней бороду и сказал:

— Тоща ее похитили. Какой-нибудь прощелыга из нынешних. Как ее пра-пра-пра-бабку хамоватый Парис. Илион будет разрушен…

И он выставил на стол бутылку амброзии очищенной.

— Может, так оно и лучше, — сказал он. — Ты же у нас нормальный, а она, как ни крути, из этих…

Фарид Сейфуль-Мулюков рассказал, какого цвета была грязь, которой Джордж Буш облил Майкла Дукакиса, и чем тот ответил. Кентавр Василий забрал пустую бутылку и ушел. Поутру он будет ее сдавать. После амброзии и нектара сладкого першило в горле.

Было плохо.

Я лежал в темноте и слышал, как сдвигаются материки, тают полярные шапки, и на Землю оседает космическая пыль.

Да, я нормален, я совершенно нормален. Но где были ее глаза раньше?

Ну и пусть, так даже лучше. В конце концов это любому надоест — вечером засыпать на ложе под балдахином, а утром просыпаться на лугу и босиком по росе тащиться в ванную.

А вкус у кефира одинаков, пьешь его из серебряного кубка или голубой чашки в цветочек.

Я нормален.

Это раньше я хватал звезды с неба. Там, поближе к горизонту, где до них можно дотянуться и никто не заметит. Я носил их ей, перебрасывая с руки на руку, как картошку из костра. К утру звезды остывали, и я потихоньку водворял их на место. Только один раз я сорвал звезду в зените, но она потом куда-то подевалась.

Теперь я не могу себе этого позволить, у меня ответственная работа. Понимать должна Зато я подарил ей стиральную машину «Эврика-полуавтомат».

Чего еще надо?!

Да, мы тысячу лет не были в театре, зато я выписал ей «Спутник кинозрителя».

Как так можно?! Что за безответственность?! И это в конце квартала!

Догнать, вернуть, примерно наказать, чтобы неповадно! Ишь, гены в ней взыграли! Знаем мы эти гены. В конце концов, у нас штампы в паспорте.

О господи!

Я стартовал с дивана и едва успел затормозить у стены напротив. В коробке из-под «Ассорти», где у нас хранились документы, я разыскал свой и ее паспорта. Штампики были на месте, и это меня немного успокоило.

Куда она без документов?

А если все-таки Парис?!. Ерунда, я бы заметил.

А если?

Широкоплечий, сильный, веселый, наглый кретин.

Я угнал со стройки экскаватор и перерыл всю квартиру. Ничего. Ни письма, ни номера телефона, ни записки, ни фотографии. Умело скрывала.

Я вернул экскаватор на место, сел в кресло и стал думать.

И очень скоро додумался.

Над ухом рявкнуло:

— Морской проспект, следующая — Дом Ученых. Приготовиться к высадке!

На стенке кабины водителя загорелось красное «Пошел!», от комка пассажиров отклеилась и выпорхнула в темноту стайка девчонок в вареных куртках и черных колготах, за ними, соблюдая равнение, десантировались три курсанта с уже сформировавшимися лбами, две старухи-дачницы с мешками, и я в смятении чувств.

Девчонок ветром сносило куда-то в сторону аспирантских общежитий, курсанты сделали боевой разворот и пошли на перехват, взревывая форсунками.

Меня опустило перед дверью, обитой загорелой женской кожей, с бронзовой табличкой над глазком «Марк Клавдий Марцелл».

Я позвонил. Глазок похлопал ресницами и прищурился.

Отворила красивая рыжеволосая девица. Зрелые прелести распирали короткий джинсовый халатик с потертостями на покатостях. В одной руке девица держала янтарный мундштук с сигаретой, в другой — старинного вида джезву. Ее звали Анютой, в нежном возрасте она была аральской русалкой, а теперь подвизалась в кооперативе по производству черной икры и умела жить.

— Заползай, — Анюта изобразила реверанс, отчего нижние кнопки халатика звучно расстегнулись, и стряхнула в кофе столбик пепла.

Я заполз. Пахло кофе, ментоловыми сигаретами «Салем» и еще пахло напоминанием о Веронике. Она здесь!

Я оттолкнул Анюту и ринулся в комнату. Тут корили. Давно и много. Сизые пласты табачного дыма плавали не смешиваясь. На них стояли несколько тарелок, служивших пепельницами, и пластмассовая ваза с апельсином, скрюченной воблой и инкунабулой Иегуды Абарбанеля «Диалоги о любви». На стене среди жутко оскалившихся ритуальных масок, побитых молью ангельских крыльев и календарных японок висела сиреневая афиша спектакля «Ах, как бы нам пришить старушку?», а на диване, в мягких креслах, на стульях и на свернутом в рулон паласе, прислонившись к книжным шкафам, живописно расположились молодые парни и девушки, перебрасываясь увесистыми импортными словами «самодовлеющий эксгибиционизм», «маразм», «неокретинизм» и «омнеологизм».