Матушка, надо сказать, прониклась всей глубиной идеи почти мгновенно, что было для нее несвойственно, и, недолго посовещавшись с остальными взрослыми, на осуществление моего плана дала добро. Сказать, что я был удивлен ее решением, значит ничего не сказать. Но долго думать о причинах, побудивших ее и остальных дать отмашку, мне не пришлось. Я был тогда совсем не в том возрасте и настрое, чтобы задумываться о предпосылках к человеческим поступкам и потрошить свое прошлое бритвенной остроты лезвием скальпеля рефлексии. Склонность к последнему пришла ко мне уже значительно позже, в последних классах школы и в студенческие годы, и не скажу, чтобы привычка эта принесла мне множество проведенных счастливых часов досуга. Возможно, что мать моя тогда была слишком уставшей, чтобы вступать со мною в споры или, может быть, я не проявлял такого уж видимого энтузиазма к затее в общении с ней, тем более что самое главное, то есть ее внимание, я уже получил, для него-то все и делалось. Так или иначе, но правда в том, что это ее разрешение на работы мне не больно-то и понадобилось в итоге, а грандиозное путешествие мое очень скоро завершилось, так по сути и не начавшись. Ход я выкопал, хорошо если себе до пояса, а на следующее утро даже то немногое, что я тогда выкопал, пришлось зарыть по настоятельным просьбам взрослых, успевших очень быстро раскаяться в своем давешнем опрометчивом решении. Амбиции мои потерпели крах тогда, а я, по своему обыкновению, принял то поражение слишком даже близко к сердцу. Впоследствии, когда родные эту историю вспоминали, а они почему-то очень уж запомнили ту мою выходку и полюбили на семейных собраниях ее вспоминать, я говорил, что был то вовсе и не ход в Австралию, а самый настоящий колодец. И что рыл я его не для себя отнюдь, но для всех них, чтобы воду, значится, провести прямо на огород и тем упростить всем существенно жизнь. Они смеялись и соглашались со мной, впрочем, зная преотлично, что по правде тогда случилось; знал это и я, а также знал, что и они знают, и меня это бесило.
Согласитесь, однако, что для спокойствия души куда лучше и выгодней потерпеть крах в деле общественно полезном, чем потакая минутным слабостям своей эгоистической натуры. Не все, конечно, но многие общественные движения в истории тем и заканчивались, - благими намерениями. Или затухая в итоге, подавленные на корню режимом, которому, стало быть, неугодно (июльская революция 1830 года в Париже тому пример), или свергнув этот самый режим, превращаясь на практике в нечто совершенно иное, - нечто кардинально отличное тому, что описывали лидеры новоиспеченного движения в своих речах вначале, когда только еще заводили толпу на свершения. В этой части произведения замечу также напоследок, что склонность моя принимать крах всего, пускай даже и таких вот фантастических моих выдумок, близко к сердцу, довольно-таки сильно повлияла в дальнейшем на формирование моего характера, сделав его, однако, далеко не сильным, а скорее взбалмошным и строптивым. Тому не в последнюю очередь способствовала политика всепрощения, ведомая родителями, размягчающая и делающая меня смирным по отношению к своим же собственным неудачам. Вместо того, чтобы учиться на своих ошибках, я, таким образом, повторял их вновь и вновь, удовлетворяясь раз за разом красочным фантиком, но никак не конфеткой, им обернутой, ради которой, собственно, все и делается. Иными словами, как следствие их воспитания, местами возможно даже слишком либерального, я начинал, но не заканчивал дела, а в невозможном искал оправдания этому.
Прочие истории, связанные с животными
В части, посвященной живности, я рассказывал о животных, которых мы содержали у себя. Ко всем тем животным я, естественно, имел непосредственное отношение и на основе своего опыта общения с ними сложил о них собственное представление, которое в той части и было запечатлено. На том, однако, мои контакты с животными не заканчиваются, а за совокупное время, проведенное в деревне, я успел повстречаться и с лошадями, и с коровами, и с козами, и с гусями, и с индюками, и с утками, а также с индоутками, которые хоть и не столь распространены среди отечественных заводчиков, но у некоторых семей с нашей улицы уже на момент моей золотой поры имелись в хозяйстве и активно разводились.
Лошадей я видел, конечно, не в таком большом разнообразии, как, скажем, коров, однако с завидной частотой, уступавшей, впрочем, частоте все той же коровьей. Практически каждый мой выход в люди я имел удовольствие наблюдать лошадей, мирно пасущихся у обочины дороги в окружении травы и яблок навоза, ими же и произведенных. Приближаться к ним мне было запрещено, да и сам я остерегался, наслушавшись историй о том, что могут натворить крупные копытные в порыве испуга или ярости, а то и по чистой случайности. Были это, конечно, не породистые жеребцы, а тяжелоупряжные лошади, без благородной родословной, но крепко сбитые и готовые к самому тяжелому труду.
Однажды Григорий привез к Акулине одного такого коня для вспахивания земли. Мне довелось на нем посидеть и опыт этот, пускай и далеко не единственный мой жизненный опыт сидения верхом на лошади, но самый первый, в четырехлетнем возрасте, я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Запомнил в основном по страху, в силе своей перекрывшему даже восторг. Взрослым же вокруг меня, казалось, было весело смотреть на маленького перепуганного меня, сидящего верхом, по крайней мере так я это запомнил. Притом, что в преддверии этого происшествия наверх я вовсе не просился, но напротив, как бы даже со страхом поглядывал на огромное животное издалека, стоя на верхней ступени веранды. Конь к тому же не имел седла (благо, ездить мне не довелось), и я, сидя на нем, чувствовал его бока, крепко сжатые моими ножками. И хотя, помню точно, что конь стоял ровно, без движения, и мышцы его, следовательно, должны были быть статичны, я словно чувствовал под собою все их бугры и то, как они перекатывались под лоснящейся коричневой кожей, вспотевшей от солнца и движения по пути в наш двор. От коня явственно пахло мускусом. Этот запах конского пота, до того резкий, что въевшийся в память, я помню и теперь, по прошествии многих лет с того случая, - истинный запах зверя.
С коровами меня связывает куда больше встреч, чем с лошадьми, но настолько близкий контакт, как в вышеописанном случае, я имел с коровой всего только раз в жизни. Лишь только раз я позволил себе прикоснуться к теленку, да и тот, признаться, не помню. Как же так вышло? - спросите вы и вполне справедливо. На этот закономерный и сам собою напрашивающийся вопрос я отвечу, что дело было несомненно в возрасте. Так уж получилось, что видимо, инстинкт мой, наиглавнейший для всего живого, а именно остаться вопреки всему в живых в мои самые первые, младенческие, можно сказать, еще годы, не проявлялся как следует в моем поведении, на что имею неоспоримые доказательства. В частности, имею фотографию, где был запечатлен в предательских объятиях с теленком, которым мог бы в силу возраста, а как следствие его и небольшого размера, быть раздавленным в одно мгновение, и даже без злости с его стороны, но так, походя. Предательскими же я считаю те объятия за то, что предал сам себя сознательного, будучи не вполне еще существом даже разумным, но лишь его зарождающимся прообразом. По правде сказать, для меня загадкой и на момент сегодняшний остается, как могла моя сверх меры заботливая мать, которую помню я всегда жутко трясущейся и наперед испуганной за детей своих женщиной, допустить такое безобразие. Чтобы я, значится, - три вершка от горшка кроха - обнимал морду теленка, опустившуюся пожевать травы. Однако же, это было и это есть на стареньком фотоснимке в семейном альбоме. Назвать же данный случай демонстрацией моего бесстрашия я не могу по причине абсолютной несвойственности мне оного. Скорей уж здесь имела место вопиющая небрежность и глупость, простительная если только мне тогдашнему - трехлетнему малышу.
