Я отчетливо помню дорогу от огорода к воротам, ведущим во двор, через которые приходилось мне проходить, таща в руке ведро, загруженное доверху картошкой или другими овощами, созревающими в тот же летне-осенний период. По узенькой, тоненькой такой тропе, в окружении высокой травы и кустов я взбирался вверх по пологому, глазами почти невидимому, но в те трудные минуты чувственно весьма даже ощутимому склону к серым, металлическим воротам, которые еще и были далеко не всегда открыты и которые в таком случае приходилось обходить стороной. В не меньшей степени я помню также и нытье поясницы и даже полноценную крепатуру на следующий день после таких подвигов, как, к примеру, прополка огорода или, скажем, копание картошки.
Говорят, труд облагораживает, по мне, так утверждение это, - сущая нелепость. Тут надо уточнить все-таки, что, наверное, смотря какой труд, конечно, и смотря кого облагораживает. Тот, которым занимался я там, - труд, исконно мужицкий, - облагородить человека не мог по определению. Скорей уж служил он источником неисчерпаемого раздражения людей трудящихся на всех нетрудящихся людей, таким образом, неустанно сея семя раздора и смуты в сердца рабочего люда, а следственно, приводя лишь к вражде, но никак не возвышая дух человеческий над грядками и черноземом. Когда глаза твои неотрывно смотрят вниз, очень сомнительным мне представляется, что ум и дух твои воспрянут вдруг до необъятной небесной синевы, каким бы сродным не казался тебе этот твой труд. Так оно, верно, в большинстве случаев и происходит, а судя по моему опыту, - происходит так всегда. Только люди прежних поколений, старой закалки люди, набожные, истинно верующие могут в момент труда, когда рвутся жилы, а мышцы сокращаются из последних сил, задуматься вдруг о Боге, поблагодарить его за урожай и возможность его собирать, а не сетовать в раздражении, граничащем с яростью, на судьбу-злодейку.
Моим родителям - представителям поколения, предшествующего моему, годы юности которого пришлись на закат СССР - и в том я полностью уверен, никогда бы и в голову не пришло нечто подобное. Они трудились в поте лица, как каторжники, а не как благодарные рабы господние, собирающие манну небесную. Только в отличии от каторжников настоящих, тех, которых ссылали в Сибирь, закованных в кандалы да цепи, цепи моих взрослых были цепями родства, а не цепями железа, отлитыми на заказ правительства.
О добровольном же труде, впрочем, речь не идет ни в первом, ни во втором случае, однако во втором присутствует понимание где-то на задворках сознания. Почти вытесненное в бессознательное понимание того, что трудишься ты на себя и есть все это будешь ты, а не кто-нибудь еще, некий безликий, неизвестный мучитель. На терпении оно все, стало быть, и держится, и изредка прорывается, как опять-таки гнойный нарыв, порциями отборной ругани. Мне же - маленькому мальчику - приходилось сновать, что называется хвостиком, чуть ли не между ног у родителей в ожидании поручений, потому как уйти играть означало в некотором роде предательство своих ближних, а на практике означало заниматься недозволенным делом. Когда меня за такими занятиями замечали взрослые, мать моя или бабушка, они тут же с неудовольствием на меня косились, вздыхали и сетовали, что моя бы помощь им на огородах была бы даже очень кстати. Открыто же никогда меня не ругали за бездействие, по крайней мере лично я прецедентов такого не припомню. Молча же или вот так пассивно осуждали исправно, я-то того осуждения вынести и не мог, они прекрасно об этом знали.
История же с колодцем приключилась в те еще годы, когда я уже вроде как и вырос достаточно, чтобы считаться сознающим себя человеком, но недостаточно, чтобы родители мои решились меня так уж сильно третировать на момент труда. Тогда, впрочем, как и во все почти времена, от меня на огороде было куда больше мороки, чем пользы. История же эта как раз-таки и касается одного моего баловства, о котором я вам теперь и намерен поведать.
Это был один из тех погожих дней, когда солнце жарить начинает уже в полдень, а не как обычно в обед. Впрочем, был это уже не сам день, а его последствия, то самое прохладное послеполуденное время, которое хочется провести за чашкой чая, но никак не на огороде, будучи по локоть в грязи, - однако же работать приходилось. Мои родные трудились в поте лица во весь тот день, почти не покладая рук, и потому ближе к описанному времени, так сказать, прелюдии к времени вечернему, были донельзя уже уставшими, утомленными своим дневным трудом. В нем им сопутствовал успех, - работы на завтра оставалось не так и много, и потому все были, кроме того, что уставшими, еще и весьма радостными или, лучше сказать, довольными итогом дела. Эта радость их, впрочем, на изможденных, выгоревших лицах почти и не проглядывалась, зато проглядывалась в их делах и поступках, речах, которые ближе к вечеру стали заметно добрее и терпимее даже ко мне, маленькой их занозе в заднице. Я весь тот день, вторую, послеобеденную его половину, провел, не отходя от взрослых. При том тяжело работать, как они, мне совершенно не хотелось, а хотелось мне главным образом участвовать, подражать родителям, то есть делать вид, что я работаю и что я взрослый. Тем и был занят, и как следствие, гоним отовсюду.
Я же, обидевшись, не растерялся и, как обычно у меня водится, увлекся полнейшей ерундой. Я выдумал себе занятие - затею по сути своей бессмысленную и даже зловредную - прокопать подземный ход до самого центра земли, а пройдя его (центр значит), выбраться на той стороне земного шара, да притом еще выбраться не где-угодно, а чтоб непременно где-нибудь в Австралии. Почему-то я был тогда уверен, что прямо подо мной, по ту сторону земли, находится тот пустынный и жаркий континент, который так манил меня, населенный невиданными тварями, где все наоборот, не как в обыденном, привычном мне мире. Казалось мне так не иначе как из-за сходной погоды, властвовавшей в деревне в тот период, жаркой и сухой. Об опасностях же подобного путешествия я совершенно не задумывался в ту безмятежную пору и, стало быть, если бы такая авантюра была на самом деле осуществима для меня тогда, я в обязательном порядке влип бы в серьезные неприятности еще по пути в Австралию. Но, к счастью для меня, это все была, конечно же, одна большая детская выдумка, не представляющая маленькому мне ровным счетом никакой угрозы, кроме как возможной расправы со стороны взрослых. Да и тех я на правах единственного тогда еще ребенка, всеобщего любимчика, не сильно-то и опасался.
Итак, обретя идею и вооружившись лопатой, заручившись, таким образом, всем необходимым для воплощения безумного своего плана в жизнь, я выбрал место, где буду рыть. И место это оказалось не где угодно, а все на том же огороде, у центральной его тропы, которой все взрослые регулярно пользовались в своих перемещениях. Врать не буду (тем более что предварительно обещался), так было задумано изначально, ибо мне, помимо всего прочего разумеется, очень уж хотелось привлечь внимание родни. Хотелось, знаете ли, даже не похвалы или аплодисментов с их стороны за гениальность самой затеи, хотя и это, очевидно, мною весьма и весьма приветствовалось, но банального человеческого взаимопонимания, которого на тот "трудовой" момент у меня было в дефиците, внимания мне хотелось - вот чего! И внимание это, столь искомое мною, обнаружилось почти сразу. Мать моя, едва завидев мою очередную авантюру, тут же спросила, чем это я занят. Я же, выдержав небольшую паузу, подчас которой стал в наиболее горделивую и блистательную, как мне казалось, позу победителя, поведал ей, что более не могу скрашать ее серые будни своим подле нее присутствием. Что долг путешественника зовет меня. Что возникла потребность в моем незамедлительном присутствии в Австралии, которой я, учитывая даже все мое прискорбие и тягостные мысли о долгой с ней разлуке, никак не могу, однако, пренебречь.
