Как помниться, иной раз идешь по улице, к Козлихе той же домой за молоком или в магазин (они, впрочем, рядом были всегда расположены, так что за один поход обычно попадали в оба места), идешь и смотришь по сторонам. Кое-где забор, а кое-где и без ограды хата стоит, иногда к дороге ближе, иногда дальше, на отшибе. Идешь вот так и изучаешь, стало быть, убранство дворов. В одних случаях, где забор невысок, семьи, быть может, капиталом и победнее будут да только за своим хорошо приглядывают. У таких и стены дома всегда расписаны и колодец с журавлем непременно, тоже расписной (очень уж мне эти журавли в детстве нравились, у нас самих же к тому моменту был уже колодец обыкновенный, с катушкой). Не двор, а сказка (тут почти без восторга, только в сказках такие дворы и встречаются теперь или в очень уж дикой и глубокой глуши). Случается, правда, и по-другому. Так называемые семьи пьющие порой случаются, у которых, может, и было раньше все, да только счастье они свое давно пропили. У таких семей - и стены голые, даже побелка нередко обсыпалась, ни забора, ни тина, сарай только где позади стоит, на задворках, да и тот на запчасти разбирают потихоньку, чтобы себе, значится, "горючего" купить на подзаправку. Долгов у них обычно немерено и отношение за тем у остальных жителей села к ним особое. Они ж к соседям не на спиртное просить ходят, а на хозяйство, чтобы жизнь свою наладить. Добрые люди им в связи с тем ни на грош не верят, но водку им за тот самый грош, если предъявят, продают исправно, впрочем, на то они и люди добрые. Хуже всего, когда в таких вот пьющих семьях еще и дети в наличии имеются, а их обычно у них прорва. И раз в десятилетие, а временами и чаще, непременно случаются с такими семьями авралы особого значения, о которых все село потом гудит, как разворошенный улей. Как будто сам Бог, сама природа стремиться поскорей стереть это грязное пятно с полотна всеобщей благодати той скатерти-самобранки, которую и представляет из себя, должно быть с высоты небес, весь прочий, так сказать, благополучный колорит села.
У нас на улице была одна такая семья, так у них, сколько не спросишь, то сами пожар начнут, то молния с небес ударит да сарай сожжет, не жилось им спокойно в общем. И остальным жить спокойно они тоже не давали. Мне с их детьми родные играть запрещали, мать моя говорила с ними не водится, чтобы дурного не набрался или в историю какую не ввязался. Но я все равно гулял с ними временами, не то чтобы дружил, просто заглядывал к ним изредка, к счастью или, может быть, к худу, как я теперь неразумно подумал, в этом случае обошлось без ценного опыта. Я только очень уж запомнил один случай почему-то, как они веселились однажды с другими детьми. Старшенький их сын взял тогда колесо, вернее, его обод, и внутрь палку просадив, водил его по улице затем, прокручивая обод палкой по внутреннему его краю и заставляя таким образом вертеться, - такую вот придумал забаву. По внешности были это вечно худые оборванцы, нередко босоногие, замызганные и лохматые, сродни Гекельберри Финну, но конечно, в другое время и место.
Зажиточные семьи живут за высокими заборами. У таких не участок, а сундук, что очень показательно выходит: чем лучше ты добро свое хранишь и распоряжаешься им, тем больше, значится, его и наживаешь. По высоте забора определяется вместимость сундука: там, где тин или ограда низкая, - там, стало быть, и котомка, а где такие оборванцы живут, как выше описано, где забора совсем нету, - там, стало быть, и деньги сквозь пальцы утекают, как из перевернутой подковы или дырявого кармана, на водку или прочее спиртное. Случаются заборы двухметровые, в полтора человеческих роста, за такими семьи живут богатые, но нередко негостеприимные. Ну, оно и понятно: они свое стерегут, оттого такими богатыми и делаются и злыми заодно, подозрительными. И не заглянешь даже внутрь к таким семьям без приглашения, хотя физически возможно, конечно, на забор подтянуться или даже перелезть на ту его сторону, но только запретно это и по закону мирскому и по вопросу нравственному. А дерзнешь, - пеняй тогда на себя!
Деревенский товарищ мой Максим происходил как раз из такой вот зажиточной семьи. Прямо напротив нашего дома стоял их - Буцанов - дом, красивый, как писанка, и стилизованный под старину, будто баринский, честное слово. В таком доме могли бы, к примеру, Карамазовы жить Достоевского, сладострастники известные и охочие до сытной жизни люди. Я у них бывал и не раз - сам Максим и приглашал - хотя родные мои меня и уговаривали к ним не ходить и не напрашиваться даже на приглашение. Что сказать, передний двор у них был даже, может быть, и поменьше нашего простором, потому как весь целиком заставлен был добром. У них и гараж имелся и техника всякая-разная. И сарай был тоже расписной, который вторым этажом своим - головой значится - из-за забора выглядывал и, помниться, все меня к себе зазывал. Хотелось мне, понимаете, на него забраться постоянно. Я как на наш забирался, по железной такой лестнице приставной, которая еще весь путь наверх дрожала, не иначе как от моих трясущихся поджилок, так и зарекся больше туда лазить. А-а нет... Время прошло, страх падения поутих, и захотелось мне еще раз вылезти, только уже не на наш сарай, где только сено да доски скрипят и дыры в полу, люками заделанные, а мышей нету, пускай и воняет ими, ну или скрывались грызуны в тот раз, не знаю... А захотелось мне вылезти непременно чтоб на их сарай, который через улицу да двор на меня хвалясь всей красотой своей, расписной, глядел. Смотри, мол, какой я красивый, желто-синий, и не забраться тебе на меня, говорит, во век! Правду говорил, я так и не забрался. Должно быть, поэтому именно так хорошо его и помню, а еще помню собаку лютую, сторожевую, которая у них на цепи во дворе сидела, ее Леди величали, была овчаркой. Каждый раз, когда я в ее поле зрения попадал или вообще кто чужой, эта злюка тут же лаять начинала с остервенением, роняя пену. Она была чем-то похожа на их хозяйку, огромную и важную такую тетку с грубым командирским голосом, будто жена полковника иного или даже целого генерала. Она как-то раз мне спасибо так со злостью прошипела за то, видимо, что их Максим со мною больно уж сдружился и ее слушаться перестал. Первое же, что, зайдя внутрь к ним с улицы, ты видел, был, конечно же, колодец. Он у них был с насосом, оборудован по-современному, но с налетом старины в виде все той же росписи и общего вида. Заметно было, впрочем, что насос этот у них сравнительно недавнее приобретение, а раньше они пользовались, как и мы ведрами.
Колодец же, ради которого я, собственно, и затеял рассказывать, был даже не наш колодец, а мой личный колодец, который я, сказать по правде, так и не удосужился тогда выкопать, но зато вдоволь успел нафантазировать о нем. Дело обстояло ближе к осени и коснулось непосредственно самого разгара сбора урожаев, когда и Григорий к Акулине приехал работать, привезя с собой жену свою - Любу (им принадлежала часть огорода), и вся вообще семья, кроме, пожалуй что, моего дяди Виталия (человека молодого и с планами далеко идущими, куда больше увлеченного построением своей жизни), собиралась вместе на одном нашем гектаре земли трудиться во общее благо. Этот момент соборности между всеми нами происходил закономерно каждый год и для меня на тот момент не значил больше видимого. То есть не больше пота, грязи, усталости и всеобщей раздраженности, как будто малый мой возраст и, соответственно, рост, приземляя меня к земле во всех возможных смыслах, не давал видеть положительных моментов таких вот периодов, которые несомненно были в духовном плане и которых я в упор не замечал. Здесь опять-таки все объяснимо, что мне - ребенку - до того, что все взрослые вдруг на время между собой сдружились, предлагают и оказывают друг другу всяческую поддержку, едят за одним столом и привозят гостинцы друг другу? Ко мне ведь они и в прочее время добры и даже добрее. Меня - корыстолюбивого малыша - заботили тогда лишь сам я да мой комфорт. В связи с тем я был даже рад, когда обо мне временами забывали, позволяя занимать свое время баловством, а не тяжелым трудом под стать взрослым. Это случалось, впрочем, далеко не всегда и очень часто я был вынужден сделаться для родных помощником, часто посыльным или даже тягловой, рабочей, так сказать, лошадкой. Мне поручались самые простые задачи, которые, однако, исправно нагружали меня физически. Но не совсем без чувства меры, - отдыхал я вдоволь. По сравнению с их взрослым бременем, мое мальчишеское бремя выглядело пустяковым (особенно, если сравнивать меня с сельскими мальчишками), но не казалось мне, однако, таковым.
