В более поздние годы бабушка Катерина частенько корила меня за то, что я - тунеядец этакий - не выкладываюсь по полной, даже более того - нахожу в себе наглость филонить, избегать работ. Это было не совсем справедливо, но честно. Что сказать, не люблю я жару и пот. Право, я пытался помогать, честное слово, - пытался, однако, видя, что у меня ничего толком не получается, а даже то, что и получается, выходит из рук вон плохо, я постоянно задавался вопросом о целесообразности моих действий и вообще о необходимости как таковой моей помощи. Представления бабушки на этот счет были другими, она ставила мне в пример деревенских парней, с утра до ночи работающих во благо своих семей. Приводила в пример того же Павлика, с которым у нас некогда были терки, о которых она, конечно же, ничего не знала, и чаще всего я по итогу сдавался под бурей ее аргументов, не выдержав ее натиска.
Что характерно, подобное негодование пробуждалось в ней только в деревне. По мере удаления от Степных Хуторов, своих родных пенат, бабушка становилась все добрее и дома, в городе, помощь по хозяйству почти всегда была добровольной, и даже более того - чаще всего мною желанной, так как об огороде речи не шло и ничего тяжелее кулька с покупками в быту таскать не приходилось. Здесь же, в деревне, она словно стыдилась моей лени не иначе как перед соседями, изредка выходившими на свои огороды, прилегающие к нашему. Когда это происходило они с ними переговаривались по особенному сельскому принципу: перекрикивались через грядки, как через полноводную речку, подобно птицам одного вида, сообщающим свои гнезда. Среди других повадок этих жаворонков, которые спозаранку уже орудуют инструментами на огороде, было почитание земли как чужой собственности, и это, позвольте подчеркнуть, не смотря на выучку советских лет коллективизации. Казалось, они не смели переступить межу, всегда останавливались за несколько шагов до границы, - одно из негласных правил деревенского этикета. Бабушка же, уехав в город, так и осталась по сути своей женщиной деревенской, и потому по возвращению обратно, а ее в Степные Хутора тянуло всегда, воспоминания о прошлом, о временах собственной юности, пробуждались в ней и отражались непосредственным образом на ее отношении к нам.
Мне маленькому очень нравилось одевать рабочие перчатки, такие с пупырышками на ладони, желто-серые, и собственноручно рвать сорняки в первые дни по приезду. Сама прабабка была уже слишком старой, чтобы в одиночку содержать даже то небольшое хозяйство, что у нас имелось, и в последние годы ее жизни бабушке приходилось отлучаться в село регулярно, бывало и по несколько раз в месяц. Как результат прабабкиной немощи в периоды, когда никого из способных к прополке членов семейства на подмоге у Акулины не было, сорняки получали полную свободу в своем росте. А сорнякам, знаете ли, обычно для роста разрешения не требуется, им только возможность дай, они уж ее не упустят.
В возрасте пяти-шести лет, когда я был мал и чист, и семена городской лени в моей почве еще не дали заметного роста, копание в грязи казалось мне новым занятием и, стало быть, весельем. Я рвал негодный пырей собственными маленькими ручонками, упираясь ногами в грядки, как рвали репу всей семьей в старой сказке, только в данному случае я был один, а бабушка стояла рядом, смеялась и смотрела или тоже рвала, или сапала. Мне очень нравился момент, когда корни сдавались под конец, а растение позволяло себя вырвать из питательной почвы. Когда же дорос я до сапы, то в первые годы работы с ней от моего рвения плакали не только сорняки, но и сами овощи, которые полагалось вообще-то мне своей работой спасать. Я, конечно же, понимал преотлично, зачем все это делается, равно как понимал и то, что на столе все само по себе не появляется, как на скатерти-самобранке, и все же мне-ребенку было очень важно вообразить все игрой. Как только же игра приедалась, - я, как и все дети, начинал скучать, отлынивать от работ, переставал искать бабушкино общество, если не сказать даже больше, - начинал его избегать. Обычно в такие мгновения преступной лени я ложился на диване в спальной комнате и зачитывался взятым из дому романом или смотрел телевизор, а то и совмещал эти два занятия. Бабушка изредка наведывалась в дом, заходила ко мне и сетовала на мое бездействие. Иногда она меня звала с огорода, и я, помню, даже пару раз посмел не прийти, сделав вид, что не слышу ее криков.
Когда я не орудовал лопатой на ежегодном копании картошки, родные от этого только выигрывали. Они все пытались меня научить, казалось бы, такому элементарно простому действию, как подкоп, и я с горем пополам ему учился. Вонзать лопату в нужном месте, не слишком близко и не слишком далеко от растения, не засаживать ее по самый черенок в землю, - эти простые правила мне давались с большим трудом, не потому, что я не мог их запомнить, но потому, что не мог претворить мысли в действия. У меня в те годы и вплоть до подростковых лет наблюдались большие проблемы с воплощением задуманного на практике. Выражение "Сказано - сделано!" - таким образом, совсем не про меня.
Впрочем, не обошлось на огородах и без моментов радости, ну а как иначе? Все ж таки детство описываем! Мне, в частности, очень нравилось складывать выкопанную надземную, зеленую часть картошки на кучи, а потом на них лежать или взбираться, если куча вырастала до достаточных размеров, как охотник на поверженную добычу, дичь, непременно большую и знатную, вроде лося, медведя или даже слона, как китобой на забитого им кашалота или альпинист на покоренную им вершину, иными словами, - это был мой личный Эверест. Обычно одна или две такие большие кучи за одни копи и образовывались. Чаще всего они получались в рабочем процессе, когда маленькие кучи сносили в одно место, объединяя друг с другом. После того, как ботва высыхала на солнце, мы укладывали ее на попону и относили на межу, где палили.
Добытую из земли картошку мы сносили во двор в ведрах, по мере моего взросления росло и ведро, доверенное мне, и его содержимое. Сначала ведро поменьше, затем такое, как у всех. Я хорошо помню путь с огорода во двор, как и все воспоминания, связанные с большим напряжением физических сил. Всего туда вели две тропы, первая огибала огражденную часть огорода справа, вторая - слева, их разделял холм погреба, огороженный и накрытый шифером курган. По форме остров погреба напоминал колыбель, две тропы, таким образом, были разделенным руслом Сены, огибающим остров Сите. Пользовались и той и другой в зависимости от того, по которой идти было в данный момент ближе, но я предпочитал всегда первую. Ребенком мне почему-то казалось, что так идти короче отовсюду.
Во дворе картошка мылась и отчасти складывалась в мешки, отчасти сносилась опять-таки в ведрах вниз в погреб, где высыпалась в специально отведенные для нее там карманы, сколоченные из дерева и представляющие из себя уменьшенную копию загонов для скота из сарая. Доски приделывались к опорным балкам, удерживающим на себе весь свод подземелья, между карманами имелись тоже-таки деревянные перегородки, своими задними частями вбитые в стену. И хотя ничто не заставляло усомниться в надежности колон, подпирающих земляной потолок, родители меня по возможности держали от погреба подальше, наверное, просто на всякий случай, не столько опасаясь обвала, сколько из-за крутости лестницы, ведущей вниз, чтобы я не упал случайно, своротив себе шею. К тому же, без сомнений, это было совсем не место для ребенка.
