Изредка нам помогал косить Коляши, как он сам себя называл, будучи между тем на порядок богаче нас, зажиточнее. Это был муж уже упомянутой мною злой хозяйки буцановского двора, наш сосед. На всю деревню известный любитель выпить, коренной сельский житель, если его руки не сжимали горлышко бутылки, то непременно сжимали какой-нибудь инструмент. Жена вечно орала на него, он был часто бит ею за свои проступки, отчего вид имел по большей части жалкий и в тоже время плутоватый, когда не работал - боялся, что сейчас ему прилетит. А судя по тому, что боялся в независимости от своего местонахождения, - нападения вездесущей жены ждал буквально отовсюду. Словно бродячий кот слонялся он неприкаянно то там, то тут, - то с одним, то с другим инструментом. Довершала это печальное зрелище катаракта на одном глазу. Словом, было мне его-горемыку жаль.

  Попона

  Отец мой - урожденно киевлянин - учился косить, уже работая по специальности в ботаническом саду. Агроном по образованию он был особенно хорош в уходе за садовыми деревьями: пинцировке, обрезке и прививке растений, даже вывел свой сорт кизила, с плодами желтого цвета. Как он сам говорил, садоводство - единственное, что было ему по профессии интересно, неудивительно, что в премилом занятии он разбирался хорошо.

  Из сада привез отец в деревню и там посадил вместе с дедом несколько саженцев кизила, впрочем, не его сорта. Деревья прижились и лет этак через пять заплодоносили. Один из тех кизилов произрастал на короткой полосе земли между огороженной и открытой частью огорода. Как-то раз я помогал отцу собирать его плоды.

  Ограда участка была сделана Валентином из отходов производства алюминиевых столовых приборов, которые дед достал на основном месте работы - одном из цехов завода "Артем". Эти отходы представляли из себя тонкие, но крепкие металлические листы, с множеством равноудаленных друг от друг отверстий в форме ложек и вилок, чередующихся между собой. Листы были прибиты дедом к деревянным балкам, вколоченным в землю. В итоге получилась неброско выглядящая, но надежная ограда, полностью выполняющая возложенную на нее задачу: держать курей подальше от грядок. Выращивали в огражденной части клубнику, чеснок, лук для севосмены, в небольшой импровизированной тепличке в более поздние годы содержали рассаду помидоров.

  Для того, чтобы собирать кизил мы с отцом вытащили из сарая старого, шатающегося козла. Дерево его было местами изъедено древоточцами, но не в труху и в общем и целом, если закрепить на земле ногами надежно, опору козел давал сносную. Этот козел за день обхаживал сад, к огороду же ковылял в последнюю очередь. Он отличался дурным нравом, был упертым, с большим трудом отцу и деду удавалось его ворочать. Абрикосы, сливы, алычу, малину, смородину, а также вишни, которых обычно было немного, мы собирали в ведра, кизил - на попону. Мне в детстве очень нравилось это слово - "попона", был в нем, знаете, какой-то свой особенный шарм. И вообще я мальчиком мог часами смаковать какое-нибудь сочное словцо, числился за мной такой грешок, благо безобидный, смаковал про себя, не мешая другим людям.

  Что же до рабочего процесса, - он был решительно прост. Попону стелили внизу, сами забирались на козла, а с его высоты уже обрывали плоды с верхних веток, затем сбрасывали их на расстеленное на земле покрывало. Отец в вопросе сбора плодов спешить не любил без надобности и потому уходило у нас, судя по моим детским воспоминаниям, около часа-полтора в пересчете на одно ведро. Собирать кизил - труднее всего из-за большого количества и малых размеров плодов, а также кожного раздражения, возникающего от продолжительного контакта с листьями. За работой мы болтали друг с другом о разном. Собственно, тем и запомнилась история, что, повторюсь, в обычное время мы по душам болтали нечасто, с годами все реже, а труд имеет свойство сдружать людей или же, наоборот, рассоривать, но не в данном конкретном случае.

  Для меня-ребенка забраться на высоту было словно выбраться на стену осажденного замка, причем наверху по окончанию восхождения становилось еще страшнее оттого, что я отчетливо сознавал, где нахожусь. Речь сейчас идет о чем-нибудь рукотворным и узком, в надежности творений матушки природы, скажем, холма или горы, на которую забирался по не слишком крутой тропе, я всегда был уверен, в процессе не пугался, но восторгался. Тогда, взбираясь на козла, я, утрируя, конечно, словно выходил на пятый бастион осажденного англо-французскими войсками Севастополя, осаду которого в таких ярких и ужасающих подробностях описал Лев Николаевич Толстой в своем цикле очерков "Севастопольские рассказы". Хуже, чем с козлом, было только когда забирался на чердак сарая. В тот единственный раз, когда я на него вылезал пятилетним, отец держал лестницу внизу и был готов в любой момент меня поймать, если сорвусь, но даже так, даже с дополнительной перестраховкой в его лице, мне было чертовски страшно туда забираться. Что еще хуже, выбравшись на чердак, я понял, что лезть мне было совершенно незачем, - мне там открылось какое-то мышиное царство, сродное парижскому Дворцу чудес, представляющее из себя завалы сухого сена, провонявшие пометом грызунов. Уж и не упомню даже, по что в действительности мы туда лезли, но точно помню, что, по моему мальчишескому мнению, дело не стоило свеч, так как все мыши, видимо, заслышав наше приближение, куда-то попрятались.

  Дед мой однажды свалился с яблони-скороспелки - второго после липы проблемного дерева нашего хозяйства. (Примечательно, что и жизнь этого дерева в итоге тоже оборвала молния; во всем же прочем, кроме еще, пожалуй что, своей внушительной высоты, оно было полной противоположностью моей липе.) Ее яблоки, мягкие и сладкие, белого налива, просто таяли во рту, как какой-нибудь пломбир, я полюбил их с первого укуса, но это было уже потом. На момент же дедушкиного падения мне едва два года исполнилось, я очень часто плакал в то время - не хотел спать, и тогда обессилевшая мать меня подносила к дедушкиной кровати, на которую он слег в тот раз надолго с несколькими выбитыми позвонками. Дедушка очень любил эти моменты, когда меня к нему приносили, - я был его отрадой. Мать укладывала меня рядом с ним, он пел мне колыбельные, и я засыпал. Эта история о его падении, не раз услышанная мною впоследствии, ясное дело, никак не могла прибавить мне любви к благородному и древнему дерзанию покорения высот.

  Мои детские попытки быть полезным

  Деревня без грязи - это оксюморон. С моей первой поездки в село огород настолько прочно связался у меня в голове со словом деревня, что в предвкушении всех последующих поездок туда я без него и всего из него происходящего не мог представить место своего ежегодного заключения. Я ехал в деревню, как каторжник в сибирский острог, и как же представить каторжника без обязательной каждодневной рутины? Не избранного вами занятия, позволяющего развеяться, оторваться от серых будней, но кандалов на руках, утяжеляющих каждый взмах сапой, каждый подкоп лопатой, - и кандалов на ногах, делающих каждый шаг с ведром в руке невыносимо трудным. Прибавьте к этому сизифов камень на плечах в момент вечернего разгиба поясницы, после того как целый день вы провозились по локоть в грязи согнутыми буквой "г", не видя перед собой ничего, окромя грядок и земли. Что первым видите вы вечером, подняв, наконец, измученные глаза от опостылевшего чернозема? Красоту вечернего неба, возможно? Или закат уходящего в ночные чертоги солнца? Вы видите мошкару, черным ураганом вьющуюся над вами и вашими родичами, как кара всевышнего, словно весь этот день, потея и пыхтя, вы делали что-то богопротивное. Или лучше считать это испытанием господним? Люди постарше скажут, что разглагольствовать таким образом грешно, и я соглашусь. Пожалуй, то единственное, что оправдывает копание в огороде, - то, ради чего все и делается - это, разумеется, урожай. И хорошо если все ваши родственники работают на полях, все руки в деле, и не находится дармоедов, отлынивающих от труда.