Найдя замок, в природе человека искать ключ, чтобы достать сокровище. Так повелось со времен Адама и единственный замок, ключ от которого утерян безвозвратно, где не помогут ни воровская смекалка, ни отмычки, - это замок от врат Эдема, - замок потерянного рая. Все мы грешны от рождения.
Рыбка вьется в воздухе, роняя капли воды на причал, - первые капли дождя тревожат гладь пруда. Будто тысячи поплавков клюнули разом, отбирая мгновение славы и похвалы отца у маленького мальчика, препятствуя рождению мужчины. Я не испытал обещанного триумфа тогда. Вернее, испытал, но был он слишком краток, слишком мимолетен, чтобы я успел его распробовать как следует, успел запомнить. Триумф - вещь первобытно грубая, но в то же время хрупкая и изящная. Она, как стрекоза: промедлишь - улетит, но слишком красивая, чтоб упустить момент и не жалеть об этом.
Порода донесла до нас отпечатки каменноугольной меганевры - одной из крупнейших стрекоз, когда-либо тревожащих взмахами своих крыльев воздух планеты. Ученым, открывшим ее, пришлось довольствоваться лишь отпечатком настоящего триумфа, но даже отпечатка хватило, чтобы увековечить их славу. Порода помнит меганевру, она видела ее вживую. Вся палеонтология - это насмешка вечного над скоротечным. С годами научного развития, по мере того как наш инструмент становится все совершеннее, наши доводы, опираясь на все более точный и широкий набор сведений, становятся все увереннее. Не за горами те времена, когда хроника всего живого окажется исписанной вдоль и поперек, вплоть до последней точки. Тогда новая высота покориться человеку, и стоя на высоте укрощенной породы, мы наконец оторвем глаза от земли, оценив открывшиеся перед нами перспективы нового горизонта, а до тех пор все - лишь гадание на костях.
Тот день в деревне закончился для нас с отцом на скирде. Я вдоволь нагонялся, играя со змеем, а он к тому моменту устал за мною бегать. Как следствие, никто из нас не противился отдыху. Мы забрались на скирду, и с ее высоты пятилетний я смог взглянуть на поле по-другому. До этого я преимущественно смотрел только вниз, себе под ноги, и вверх - на змея, вверх, впрочем, куда чаще. Теперь же мне представилась возможность охватить картину в целом. Вокруг были другие такие же скирды, как острова среди высохшего моря или планеты в бесконечной черноте космоса, только в отличие от нашей планеты - никем незанятые, ненаселенные. Пустующее пространство, прерываемое изредка такими вот островами, тянулось до самого горизонта, где между тем алел закат. Сковородка неба раскалилась к тому моменту до предела: само небо было серо-белым, с тяготением к последнему, закат - багровым, солнце смотрело на опустевшие поля с укором, предвещая нерадивым землянам близкие холода. Птицы тревожно вились в высоте, при таком небе, казалось, они чувствовали себя неуверенно даже в родной воздушной стихии. Пролетая над нами, птицы кричали.
У отца с собой был фотоаппарат. Он запечатлел меня на фотографии. Его первенец, - его триумф!.. И точно так, должно быть, радовалась Гея своим первенцам, некогда населившим сушу. Точно так заботливо укутывала она их останки камнем, - хоронила воспоминания о них в своем лоне. Прах к праху, - Земля к Земле! Таким образом, мы, изучая отложения, по сути дела листаем семейный фотоальбом, где под каждой фотографией в строке дат записаны геохронологические периоды. Присущее родителю присуще и детям, мы - люди - всего лишь часть из них, по вседозволенности возомнившая себя любимой.
Я запомнил тот день.
Обстановка в доме
Спальная комната - обычно тусклое и слабоосвещенное место, особенно в такое, утреннее время суток. Прямые лучи солнца почти не проникают сюда, что, однако, не защищает комнату и ее обитателей от более позднего дневного зноя, разносимого воздухом, проникающим сквозь открытые окна и будто бы даже просачивающимся сквозь невидимые человеческому глазу, но, несомненно, существующие поры в стенах. В комнате всего четыре окна: два выходят на северную стену, два - на восточную. Под одним из окон восточной стены, а именно под тем, что ближе к кухне, стоит диван. Кроме него в комнате еще есть два спальных места, на сей раз полноценные кровати, у северной стены, двуспальная, и у западной - рассчитанная на одного человека, но широкая и высокая, обожаемая мною за ее мягкую перину. В более поздние годы я спал на ней, в ранние - вместе с матерью на двуспальной, а на той, которая нравилась мне, спала тогда бабушка Катерина. Случалось мне маленькому спать и на диване, в таком случае мне под бок подставляли еще табуретки, чтобы я чего доброго ночью, ворочаясь, не свалился на пол. Над двуспальной кроватью висел старинный ковер, богато украшенный узорами вышивки, которые я разглядывал перед тем как заснуть и сразу после того, как просыпался, нежась в постели, до того, как о моем пробуждении узнавала мать и звала завтракать. Родные мне давали выспаться, им же самим в селе поздно вставать было несвойственно. Даже моя мать, ох как любившая поспать, в деревне против своей воли превращалась в жаворонка, поднимаясь зачастую ни свет, ни заря, в тот самый петушиный час.
Пол в доме везде деревянный, стены по большей части покрыты штукатуркой, но кое-где, и в частности, в спальной комнате - мозаикой плит, синих и бирюзовых, в случае одной стены из четырех (южной) и обоями в случае прочих трех стен. Между вторым восточным окном и первым северным, в угол между стенами втиснулась шифоньерка. Правее нее - стол и на нем телевизор. Над шифоньеркой висело зеркало, на шифоньерке обыкновенно было разложено содержимое маминой косметички и медикаменты, упрятанные подальше от солнечных лучей. Помимо всего вышеперечисленного, в комнате был еще гардероб. Большой и старый платяной шкаф стоял в углу между западной и северной стеной. Между ним и двуспальной кроватью находилось еще окно. В шкафу хранилось постельное белье, одежда и полотенца, а также старый альбом с фотографиями и автобиография моего прадеда, написанная от руки.
Теперь перейдем к кухне и по совместительству гостиной. Как я уже писал ранее, дом был небольшой, состоял из двух комнат, собственно, кухни и спальни. Комнаты межевали двустворчатые двери на щеколде, белые, тонкие и высокие, с местами облупившейся краской и имеющие замочные скважины. Рабочий ли был в них замок я не знаю, даже щеколдой мы на ночь запирались далеко не всегда. Между кухней и спальней пролегал еще баррикадой злосчастный крутой порог, об который я малышом частенько спотыкался, и дорожка, стелившаяся поверх порога, которую я по детской бестолковости своей постоянно взбивал ногами, за что меня ругали.
Кухню каждого настоящего деревенского дома стоит начать описывать с печки. У нас их было целых две: непосредственно печка в традиционном ее понимании, этакая пышка, гостеприимно распахнутая и занимающая вместе со своими грандиозными боками чуть ли не половину всего помещения, и грубо сделанная груба, топившаяся куда чаще первой. Когда наступали холода - для обогрева пользовались грубой, печка же была скорее ценным экспонатом из прошлого, нежели рабочей лошадкой, хотя временами прабабка пользовалась и ею в приготовлении пищи. Груба была встроена в стену между спальней и кухней, в спальню она выходила выпуклым задком, именно эта часть спальной комнаты была облицована плитками. Те же самые плитки покрывали и внешнюю часть грубы на кухне. Ее жерло закрывалось железной дверцей, почерневшей, с внешней стороны от старости, с внутренней от сажи. Груба годилась только на обогрев, еду же готовили на плите, запитанной, что примечательно, не от баллона с пропаном, как это часто бывает в глухих деревнях, но от природного газа, проведенного в дом по трубам.
