Деревянный пол в кухне был вечно устлан разнообразными дорожками и тряпками, собирающими на себе уличную грязь и пыль и регулярно потому стираемыми. Само дерево половицы было покрашено в темно-красный, вишневый цвет, а засохшая краска, забив собою щели, заткнула тем самым выходы букашкам из подполья. Впрочем, самые мелкие из них, самая мелюзга, вроде муравьев, все равно умудрялась как-то находить входы в дом, одной ей доступными путями и методами пробираясь внутрь.
Стол на кухне был тяжелым, широким и длинным, способным уместить за собой по меньшей мере шесть человек, а если эти шестеро потеснятся - то и все восемь. Вернее, всего было два стола: один большой, прямоугольный и, собственно, столовый, с голубой столешницей, и один у плиты, маленький, квадратный, словно увеличенный в размерах табурет. Последний служил при готовке вместо кухонной тумбочки. Плита старая, тоже белая и тоже с облупившейся краской, как и двери между комнатами, только она в довесок к тому имела еще и ржавчину. За пять лет до Акулининой смерти плиту купили новую. Между длинным столом и восточной стеной кухни, выходившей двумя окнами во двор, вдвинута тяжелая лавка, выкрашенная, как и пол, в красный. Бабушка рассказывала мне, малышу, что были времена, когда на таких вот лавках спали люди, будучи рады просто иметь кров над головой, не говоря уже о таких удобствах, как кровать. Мне в этой связи припоминается повесть "Поликушка" Толстого, битком набитый постоялый двор, описанный в ней, вспоминается Жан Вальжан из "Отверженных" Гюго, девятнадцать лет не спавший на нормальной кровати, и, конечно же, небезызвестный Платон Каратаев из "Войны и мира" того же-таки Толстого, простой мужик, которому что пол в бивуаке, что барская постель, - блаженный, одним словом. Да мало ли примеров нужды в мировой литературе, право? Я на эту лавку даже забраться толком не мог - слишком малое пространство разделяло ее и ножку стола - между тем как именно на лавку меня всегда и посылали родители, пока я был мал. С обратной стороны стола стояли стулья и табуретки, на которые садились взрослые и на которых я хотел сидеть вплоть до последних своих поездок в деревню, когда наконец дорос до них возрастом.
Прямо напротив стола, если сидеть на лавке, была печка, справа от печки - груба. По левую руку от сидящего - малый стол и плита, прилегающая к стене, разделяющей внутренний дом и внешний.
За дверным проемом, куда более широким, чем тот, что делил спальню и кухню, начинались сени. Из сеней было три пути, кроме как на кухню: дальше на веранду, наверх, на чердак, или в чулан, откуда также вел путь вниз, в подвал.
Помимо внутреннего подвала, расположенного под домом, где хранилась консервация, мы имели также внешний подвал во дворе, куда складировалась картошка.
На чердаке дома пылился разный хлам, вроде старых картин, давно и ни на что негодного тряпья. Еще там были бутыли с самогоном, которые прабабкой моей Акулиной береглись на случай собственной кончины. Ими ее предполагалось поминать в черный день, однако многие энтузиасты, любители "подзаправиться", в том числе и Григорий, ее младший сын, начали это делать еще при жизни старушки, то и дело исподтишка заползая на чердак и прихлебывая самогон из тех неприкосновенных запасов. Бутыли затыкались кукурузными початками и даже был случай, когда после одних таких прижизненных поминок початок вошел в бутыль неглубоко, засев в горлышке неплотно. Как следствие данной ошибки, часть спиртного из емкости благополучно испарилась, оставив интересующимся самогоном не солоно хлебать одну воду. Впрочем, еще как минимум пара бутылей была в их распоряжении.
В чулане стояло несколько сундуков, отличающихся наполнением слишком разнообразным, чтобы описывать его целиком, вплоть до последней соринки. Из того, что точно помню, там хранились фотографии, одежда и кое-какие инструменты моего деда. Однако не все инструменты хозяйства, но только часть из них, состоящая из нескольких молотков и лобзика. Прочие инструменты находились в сарае, на нижнем его этаже, распределенные по помещениям в соответствии со своим назначением. Чулан также был обителью пауков, ловивших самых умных мух, то есть таких, которые проникли в дом через веранду, при этом не соблазнившись висящей в ней мухоловкой, - и других "одомашненных" насекомых, потревоживших их сети.
Теперь перейдем к описанию веранды - самого светлого места в хозяйстве по убранству обстановки. Веранда была деревянной и, если мне не изменяет память, более поздней достройкой, чем прочие помещения в доме. Выкрашена в белый и синий, как какой-нибудь из амбаров в американских фильмах, в ней я провел многие часы, играя с Рыжиком и своим цыпленком. Синими были внешние стены, белыми рамы окон и проема входной двери, а также рама проема двери, ведущей в сени, мне маленькому представлявшаяся огромной аркой.
Когда дождило я любил садиться на стул у входной двери, обычное место моей прабабки, с высоты которого она обозревала двор своим хозяйским взглядом. Усевшись там, я приоткрывал дверь и наблюдал за тем, как ливень льет за ней, иногда брал с собою на веранду книгу почитать. Дальше по тексту будет об этом более подробно, а пока вернемся к мебели и утвари.
Кроме стула, на веранде был также стол и табуретка. Над столом, от гвоздя до гвоздя, была протянута веревка для белья. Еще здесь были миски, ночвы и ведро, иногда несколько ведер: одно полное и одно пустое. Следить за тем, чтобы в полном ведре всегда оставалась вода входило в число моих поздних обязанностей, тех, что закрепились за мною, когда я достаточно вырос и окреп, чтобы самостоятельно ходить за водой к колодцу. По вечерам на веранде мылись, грея воду кипятильником.
Ближе к ночи это место и весь дом в целом преображались. Длинные тени, выросшие за день, ниспадали театральными шторами то тут, то там, пряча мебель и скрывая в своих темных закромах секреты, непредназначенные для людского ока тайны. Будто некий неизвестный художник - драматург прятал от глаз зрителя весь незначительный, неподходящий к разыгрываемому моменту реквизит, оставляя на сцене лишь то, что было необходимо в соответствии со сценарием постановки. Тряпичные дорожки, в дневное время раздражающие меня тем, что на них постоянно приходилось отвлекаться, расправляя непослушные складки и изгибы материи, в ночное время замещались дорожками света, ложащимися прямо поверх них. По этим самым дорожкам я - пятилетний малыш, завернутый в простыню на голое тело - и бежал, так быстро, как только мог, из веранды в спальную комнату, не смея наступать на темные, неосвещенные участки пола. Мне казалось, что если я ошибусь на том пути хоть раз, то меня схватят призраки и непременно утащат в свое логово, куда подальше от матери и дневного света.
А вот и этот дождливый день!
Если в солнечные дни меня будили крики петухов, то в дождливые, прямо как тот, который будет описан дальше, курятник запирали, а просыпался я от стука капель по стеклу и крыше дома. Первое, что я видел, открыв глаза, - был белый потолок и гамак паучьих сетей, растянутый в одном из его уголков. В эти сети редко когда попадали мухи. Они в основном цеплялись к клейкой ленте мухоловок, подвешенных на люстры в кухне и на веранде. Мухоловки отбирали у пауков пищу: мошек, мух и изредка, вероятно по случайности залетевших туда, комаров. Должно быть, поэтому те пауки, которые водились у нас в спальне, казались мне такими совсем не по-паучьи тощими. И как когда-то, во времена промышленной революции, ручной труд, неспособный удовлетворить всевозрастающие потребности общества, уступил место машинному производству. Дарма, что рук у пауков по восемь на брата, а не пара, как у людей. Прогресс, - что поделать? Того и гляди грянет революция, только вместо того, чтобы разбирать мостовые на заграждения и снаряды, в ход пойдут с учетом местности яблоки конского и лепешки коровьего навоза, пауки уподобятся обезьянам из зоопарка. Впрочем, сомневаюсь, что эти грациозные насекомые когда-нибудь на подобное варварство согласятся, ведь варварство порождает цивилизация. В дикой природе нет деления на правых и левых, на богатых и бедных, на правильных и ложных. Нет пирамид социальных, но есть пирамиды естественные, где вхожий в них ест и пьет соразмерно длине своих лап и остроте своих клыков, а пожирая, включает в себя пожранное. На вершине каждой такой пирамиды находится тот, кто пожрал все.
