Прежде чем перейти к следующей части нашего повествования, мне хотелось бы еще буквально в нескольких словах описать мое отношения к птицам в общем, а не только к домашним. Дело это не представляется мне трудным, так как отношения у меня к ним как такового и нет, тем более не было во времена моего детства, - не могу сказать, что я когда-либо в своей жизни всерьез увлекался пернатыми. Мне, однако, доводилось проявлять жестокость к данной группе животных и за пределами родной деревни, в условиях бетонных джунглей города. Но это было уже в более позднем возрасте, и скорее всего, послужит материалом для других историй, в данное произведение невхожих.
Дед мой, помниться, умел подделывать голоса некоторых птиц, я же только диву давался с этого его таланта, самолично не способный выдать даже мало-мальски громкий свист.
Мать любила повторять, что журавль, свивший гнездо на верхушке одного из деревьев, произрастающих в чьем-то дворе, неизменно приносит удачу его владельцу. У нас несколько раз селились журавли на верхушке старой липы, которая росла посередине двора, вплотную прилегая к забору. К липе подходить мне запрещалось, сейчас объясню почему. Это было старинное дерево лет эдак за полсотни. Таким оно было огромным, что к моменту моей золотой поры родные всерьез обеспокоились за то, как бы оно однажды, в одну из бурь, не провалило проверки на прочность и не уронило одну или несколько толстых своих ветвей, толщиной почти поленьев, из развертистой, могучей кроны нам на головы. Чтобы этого не произошло, они несколько раз нанимали людей на обстриг самых опасных ветвей. Те меры предосторожности, предпринятые ими, делу, однако, не помогли. Впоследствии случилось даже хуже, чем они предполагали: молния угодила дереву в ствол, расколов тот надвое, так что одна из его частей обрушилась на двор, проломив крышу и забор, погнув катушку колодца и оборвав провода, лишив дом света.
Меня тогда в деревне не было, я приехал неделей или двумя позже и еще застал последствия той катастрофы, а также укоротившуюся вдвое липу, уже обстриженную и лишенную опасности. Она в таком виде напоминала злую собаку, одетую в намордник и посаженную на цепь, или пойманного браконьерами льва в клетке, лишенного гривы. Прекрасное дикое создание, гигант, поставленный на колени человеком за свою непокорную суть. Тогда я впервые столкнулся с физическим воплощением библейского выражения "колосс на глиняных ногах", впрочем, еще его не зная. Одно могу сказать, - до того лета это дерево было в деревне моим любимым. Только деревья, растущие на территории сельской школы, у которой я четырехлетним малышом имел удовольствие гулять вместе с родителями, могли сравниться со старой липой по высоте и ширине ствола и даже превзойти ее в обхвате, причем на порядок. Однако они были там, а моя липа здесь, во дворе, при мне.
Лишь яблоню я любил больше липы, но та в свою очередь была полной противоположностью ей, урожденно покорное и желанное дитя природы. Низкая и стройная, как лань, тощая яблоня, однако, не отличалась сродным лани свободолюбием, и позволяла мне забираться на себя и есть свои плоды, когда мне того захочется, - из этой подчиненности и смирения и происходила моя к ней любовь. Липа же желанной не была изначально, ее не сажали, она проросла случайно, даже вопреки воле людей, - проросла из брошенный однажды палки, противящейся настигшему ее злому року. Ни разу я не забрался на нее, даже после той катастрофы, так как нижние ветви ее, а следовательно и крона, начинались в метрах шести от земли. Ниже были только сучья, она щетинилась ими, как дикая роза шипами, - покорить такую невозможно, можно только срезать и лишить шипов.
Мать моя любила повторять ту старинную примету о журавле и счастье, приносимом им в хозяйский дом. Состояло ли наше счастье в том, что отколовшаяся часть ствола липы, обрушившись той грозовой ночью, не убила ни Акулину, ни мою бабушку, приехавшею к ней, своей престарелой матери? Состояло ли оно в том, что провода, оборвавшись, не привели к пожару и другим куда более скверным возможным последствиям трагедии, к которым вполне бы могли привести? С этими приметами никогда не знаешь точно, но по причине, которую я не могу объяснить, мне кажется, что жизни Акулины и той липы были неразрывно связаны между собой. Липа, подававшая надежду на сотню лет и даже несколько сотен, погибла на середине своего первого века, моя прабабка же немногим не дотянула до его окончания. Насколько сильной казалась снаружи липа, настолько слабой оказалась ее сердцевина, неспособная противостоять огню с небес, и на противовес ей эта старушка, внешне дряхлая и на ладан дышащая, обладая на редкость сильным здоровьем, вошла в списки долгожителей, пережив сороковые и пятидесятые годы декаданса двадцатого века и повидав начало двадцать первого.
Вскоре после того случая липу окончательно срубили и пустили на дрова, журавли перестали селиться у нас, а самым высоким на нашем участке деревом стал орех, растущий поблизости моей яблони и отбирающий у нее свет. Он был вдвое тоньше липы, и я никогда его особо не жаловал. Другой орех, уже упомянутый мною в истории с осиными гнездами, любили навещать дятлы, я же любил наблюдать за их работой. Сколько его помню, то дерево было больным, кривым стволом и с трухой внутри, а доктора леса пытались ему помочь. Это был один из тех безнадежных случаев, когда вылечить недуг полностью невозможно, но можно только отстрочить конец, а болезнь залечить. И каждое предпринятое действие, каждое примененное докторами средством, таким образом, становиться лишь каплей в море, неспособной привести к существенной или даже сколь-либо заметной перемене ветров, перевесе чаш весов жизни и смерти в пользу больного. Дятлы цеплялись за сухую и сыпкую кору ореха коготками, постоянно меняя положение тела и отламывая от коры щепки. Их клювы только и делали, что мелькали в щели - этой открытой ране - внутри которой вечно сновали насекомые, казалось, всех возможных видов вредители. Эта щель, имея внешне широкие, дугообразные ороговелости, выступающие вперед из общего рельефа ствола, своими краями напоминала губы рта. Мне представлялось, что дятлы клювами заносят в этот рот лекарства. И всякий раз, когда дул ветер, шевеля крону ореха, он стонал от невыносимой боли, которые доставляли ему живущие внутри него насекомые, во всем своем огромном множестве и олицетворявшие его болезнь.
Ласточки приветствовали меня каждое утро, конечно же, после кур. Они были вторыми по счету предвестниками нового рабочего дня и первыми предвестниками бури, когда та намечалась. Тогда они летали в небе стаями и, выписывая всевозможные пируэты, оглашали округу своим лепетом, принося живому грустную весть и предупреждение о грядущей опасности. В спокойные и светлые солнечные дни они любили сидеть на проводах, будто гроздья винограда, которые вместо того, чтобы свеситься вниз, как полагается по законам физики, возомнили себя выше этих законов, встав вверх тормашками. Рассевшись вот так, они пели, общаясь между собой, а я слушал их милозвучные трели. Мать рассказывала мне, что такие крохотные птицы не боятся поджариться на вертеле проводов благодаря сухости лап, следственно, их плохой проводимости. Я, однако, пускай и не видев ни разу воочию, слышал о множестве случаев, когда птицы, сидевшие на проводах, поджаривались от перепадов напряжения и сбоев в сети. Однако, не будучи искушенным в электрике, могу лишь догадываться об истинном положении дел в данном вопросе.
