Ласточки часто устраивали гнезда под навесом второго этажа нашего сарая, фасадом немного выдающегося над первым. Помню, я все мечтал о том, что один из маленьких птенчиков, вывалится из гнезда наружу и тогда я смогу его подобрать, приручить, выкормить и воспитать. По подобию средневековых лордов буду иметь своего ястреба для охоты, но главное, просто ручную птицу для забав, мою собственную. Этого, к счастью, так и не случилось.

  Отец

  Как и было обещано, эта часть рассказа почти целиком и полностью пройдет в тени, отбрасываемой фигурой отца, Алексея, на мое детство. Не всегда он был рядом, но всегда без исключения тень его личности нависала надо мной, тем или иным образом влияя на мои поступки и решения, а то и приводя к иным из них. Многие памятные моменты без отца не возникли бы, у еще большего количества ситуаций без него был бы другой исход, и вся моя жизнь, без сомнения, сложилась бы иначе, лишись я его присутствия рядом со мной на одном из этапов своего взросления. Он приезжал к нам в деревню каждое лето, обычно запоздало, что было связано с его работой. На тот момент отец - агроном по образованию - работал по профессии в ботаническом саду. Позднее он нашел себе работу, куда больше соответствующую его внутреннему призванию, а именно художника-карикатуриста и иллюстратора в государственной газете. Итак, каждое лето он был с нами, каждое лето я с нетерпением ожидал его приезда, ведь с самых первых лет моих в деревне отец взял себе за привычку, приезжая, привозить с собой гостинцы. К сожалению, это так: ожидание его - любимого родителя - в моем детском мозгу было неразрывно сопряжено с гостинцами, которые он привозил с собой. Иногда это было сюрпризом, иногда я заранее знал, что он везет мне, но никогда сюрпризом не являлось само наличие подарка, бившее правилом хорошего тона с его стороны. Я сказал, к сожалению, потому как мнится мне, что человек не должен ожидать подарка, больше чем самого дарящего. Определенное понятие об этом у меня сложилось уже в те годы - поэтому я своих чувств уже тогда стыдился, уж не знаю только, - справедливо ли? Этот изначальный, глубинный егозим, я думаю, присущ большинству детей, хотя несомненно заслуживает осуждения со стороны взрослых и осуждения гласного, как раз-таки с целью искоренения эгоизма и воспитания в детях правильных нравственно, противоположных ему качеств, а иначе получается баловень, каким я был и остаюсь отчасти даже теперь, повзрослев и подкорректировав себя лично.

  В деле выращивания порядочного человека (не comme il faut, но из других соображений), как по мне, не обойтись без некоторого количества личностных изломов, столь противоречащих либеральному духу насущного времени и чуждых преобладающим сейчас тенденциям в воспитании детей преобразившегося за последние годы до неузнаваемости института семьи. Я говорю сейчас о новомодных, молодых семьях, в деле воспитания отстранившихся от ретроградных правил минувшего и, таким образом, по их мнению, исчерпавшего себя века. Такие молодые мамы и папы, брезгливо кривясь от опыта прошлых поколений, не брезгуют тем не менее использовать бабушек и дедушек - представителей этого самого прошлого поколения - в качестве бесплатных нянек и сиделок для своих чад.

  Думаю, все согласятся, что, помимо непосредственно самого подхода, в деле воспитания детей не последнее место занимает также темперамент и личностный склад родителей, их социальные роли. Мать моя - женщина вспыльчивая, холерического склада, в семье всегда занимала главенствующую роль лидера. Чуть что не по ей, а не нравилось ей многое, как она тут же начинала шипеть и источать яд, подобно гремучей змее трясти своим хвостом - королевским скипетром, регалией власти. Со временем я (а отец мой, должно быть, еще раньше, в первые годы брака, когда понял к кому в логово попал) научился различать исходящие от его гремящего кончика вибрации и, пользуясь этим своим преимуществом, сбегал, едва услышав раскаты грома, подальше от черных туч и свинцового неба, эпицентра надвигающейся бури. Отец мой, женившись на матери, оказался пойман в тиски золотых колец ее туловища, был хорьком, но далеко не мангустом Рикки-Тикки-Тави, неизменно выходя проигравшим из их многочисленных схваток. Их постоянные перепалки, зачастую начинавшиеся из-за откровенных пустяков, моей матери пустяками, однако, не казавшихся, для меня являлись битвами Титанов и Олимпа. Так что по окончанию каждого залпа сторуких гекатонхейр, земля гудела еще много дней после Титаномахии, а от удара трезубца Нептуна волны докатывались аж до моей колыбели, раскачивая ее и убаюкивая меня. В более поздние годы лежа в постели, под одеялом, я пережидал каждый такой катаклизм, с глазами на мокром месте и глотая сопли. Художественное преувеличение здесь, несомненно, имеет место, однако лишь в том, что касается образной интерпретации действа. Без сомнений, между бурями наступало затишье, между войнами - мир, но увы, по большей части все именно так и обстояло. По детству помню, что очень трудно было мне сходить на улицу успешно, то есть так, чтобы у матери не возникло замечаний к моему внешнему виду по возвращению. А за замечаниями закономерно следовал конфликт. Это распространялось на буквально каждое наше с отцом действие, выполнение каждого ее поручения, а любая неудача, случившаяся даже по ее вине в вопросе руководства или исполнения, автоматически переводилась на нас по принципу преемственности вины, матери в быту характерному.

  Справедливости ради отмечу здесь, что я и сам был и остаюсь характером далеко не сахар, с годами, быть может, лишь обуздав немного доставшуюся мне в наследство легкую воспламеняемость пороха, целый арсенал его бочек и длинный фитиль из флегмы, который, впрочем, с применением некоторых реагентов было и остается очень легко поджечь. С годами арсенал мой обзавелся пушкой, но не ядрами для точечных ударов. И как вулкан, каждый раз гневаясь, я плююсь во все стороны шрапнелью из пыли, сажи, породы и лавы, а после, по примеру печально известного Везувия, засыпаю на сотню лет.

  Но вернемся в детство, вернемся в деревню. И деда и отца я выходил встречать на улицу, выглядывал издалека. Мне случалось целое утро проводить в ожидании на скамейке, расположенной под нашим двором, время от времени отлучаясь, чтобы посмотреть, не идет ли кто-нибудь по дороге. А когда кто-то все-таки шел по ней одиноко, и этим кем-то оказывался на поверку мой родственник, я стремглав уносился к нему, в дикой, свойственной, наверное, только детям да псам радости верности. Сопровождая усталого путника на последнем, финальном отрезке его пути, я, в независимости от того, кто это был, болтал с ним без умолку обо всем и ни о чем. Этот мой детский лепет ужасно напоминал бессвязный и бесконтрольный треп кумушек - самых толстых наседок курятника. К счастью, подростковый возраст избавил меня от такой открытости и потребности в собеседнике, в юношестве я замкнулся в себе. Тому во многом способствовало общество и только с матерью я мог говорить открыто, о чувствах, которые испытывал, да и то далеко не всегда. Детей ломают сверстники и родители, они сами ломаются об них, на своем жизненном пути растеривая все очарование вместе с иллюзиями, и только те люди, которые готовы пожертвовать положением в обществе ради того, чтобы сохранить внутри себя огонек детства, или редкие счастливчики - баловни судьбы - остаются детьми до седин. В подростковом возрасте я и подобные мне формируют вокруг себя панцирь, и как улитки забираются в него. Материалом им служат обиды сверстников и собственные неудачи, - материалом им служит опыт прожитых дней. Все мы учимся на нем, но не все готовы примириться с ним, все без исключения теряют невинность.